Под небом Аргентины

Пышо промолчал и устремил взгляд в морскую даль. Так оно и было. Явился тот человек из Софии, всех в селе с ума свел. Все только об Америке толковали. Вокруг него всегда толпились люди, и молодые и старики, спрашивали-переспрашивали, а у него на все находился ответ. Как раз тогда Пышо пришлось особенно туго: денег требовали и банк, и сборщик налогов, и кровосос-трактирщик. Уплыла нива у Злого дола. Несколько дней ходил он сам не свой от горя, слова не мог из себя выдавить. По полям все бродил, часами лежал под грушей на ниве, плакал даже… И решил: если голодать детям, так хоть на чужой стороне. В тот же вечер сказал о своем решении жене. Она заголосила, как на похоронах, запричитала. "Пойми, жена, все одно не прокормим детей без земли". Она притихла, сжав до боли дрожащие пальцы, потом прошептала с непонятной твердостью в голосе: "Хорошо, Пышо, подумай еще раз. Но если ехать, так всем вместе". Долго они сидели молча в темной комнате. Потом она повторила: "Знай — без меня и детей не уедешь!" Назавтра пошел он посоветоваться с чиновником из консульства. Тот весело похлопал Пышо по плечу, заказал для него ракию и заговорил, как по писаному: "Умная у тебя жена, Пышо. В Аргентине семейных посылают в Чако. Знаешь, что такое Чако? Земли в десять раз больше, чем в Болгарии, и все поля, леса. Отведут тебе участок — паши докуда захочешь; скажешь: вот до сих пор — мое. И живи себе да работай. Дочка у тебя не маленькая, да и мальчики года через три-четыре за плугом пойдут. Тогда посмотрите на господина Пышо." — "Земля само собой, — не скрыл своего недоверия Пышо, — но чем работать, на что жить, пока зерно не уродится?" Раскормленный консульский чиновник покрутил вокруг указательного пальца тяжелую золотую цепочку от часов, посмотрел на крестьян, обступивших его стол, и засмеялся: "Америка то, Пышо. Вы здесь из-за пяди земли готовы убить друг друга, а там земля пустует, некому ее обрабатывать. Там правительство не дерет трех шкур с крестьянина, а помогает ему: дает инвентарь, семена, хлеб до того, как снимешь урожай. Конечно, не задаром, потом постепенно надо все выплатить. Государству одно нужно — чтобы в страну приезжали трудолюбивые люди". Как не поверить такому человеку! Зачем ему врать? И все же Пышо долго колебался. Пытался как-то выбраться из беды, советовался с друзьями и стариками. Нелегко отрываться от земли, с которой сросся. Может быть, он так и не решился бы, если бы из их села не собрались ехать в Америку еще несколько семей..

— Э-эх, будь что будет! — сказал вслух Пышо и отвел взгляд от воды. — Только бы добраться и за дело приняться.

Петр, перебиравший карты, засмеялся и встал:

— Чего тебе неймется, Пышо? Где еще такую жизнь сыщешь: ешь да спи, спи да ешь? Когда мы так жили?

— Тебе что, один человек — одна забота. А я четыре рта накормить должен.

— Думаешь, я забыл, что в Болгарии троих оставил? — обиженно отозвался Петр. — А по мне, так твоя доля легче: дети с тобой, через несколько лет, глядишь, трое мужчин в доме станет.

Пышо растянул рот в улыбке.

— Может, твоя правда. Дали б землю, а там… А мои львята, дай срок, сменят меня.

Петр неодобрительно покачал головой:

— Эка заладил — земля да земля! Опять ей кланяться от темна до темна, что ли? Натерпелся я от нее, хватит с меня. Только бы повезло, уж я по-другому жизнь устрою.

Он встретил взгляд Пышовицы, как-то виновато пожал плечами и снова опустился на стул рядом с ней.

— Так я думаю.

Удобно устроившись на диване, Пышовица слушала мужчин, не вмешиваясь в разговор. Ее светло-каштановые, почти русые волосы словно ореолом окружали нежное белое лицо. Большие темно-синие глаза излучали доброту.

— Ты и во сне этого не видела, Пышовица, — заговорил Петр, и в глазах у него задрожали игривые огоньки. — Сфотографировать бы тебя вот этак на диване и послать в Болгарию. Поди, через месяц все село в Аргентину полезет.

— Сейчас-то нам хорошо, — вздохнула Пышовица.

Пышо нахмурился.

— Ты все вздыхаешь! Сколько тебе толкую: коли мы не нужны им, не звали бы нас. — И махнул рукой. — Баба она и есть баба. Хлебом не корми, дай только поплакаться.

— Вот сойдем на берег, — продолжал подшучивать Петр, — непременно сфотографируйся, Пышовица. Через год-другой сама себя не узнаешь.

— Может, и об этом ситцевом платье пожалею, — в тон ему ответила Пышовица.

Лена неожиданно отложила в сторону книгу и, поджав губы, встала.

— Ты куда, дочка?

— Пойду на мальчиков взгляну. Тошно вас слушать.

Легким движением она поправила волосы, но тут же снова села. К столу подошел молодой человек лет двадцати, высокий и стройный.

— Что у вас тут происходит? — заговорил он, бросив беглый взгляд на Лену. — Пароход уже подходит к Ла-Плате, все радуются — скоро на месте будем, а вы здесь сидите и мудрите.

— Тешим себя сказками, Наско, — ответил, улыбаясь, Петр. И подвинул стул: — Садись и расскажи что-нибудь об отцовых миллионах.

Все переглянулись: Наско вспыльчив, не обиделся ли? Но он словно не слышал насмешливой просьбы Петра, придвинул стул поближе к Лене и сел.