Под небом Аргентины

— Почему же ты не работаешь? — поддразнил его Жан. Боби задумался, поворошил костер щепкой, и его лицо в глубоких морщинах озарило внезапно вспыхнувшее пламя.

— Если верить Чиче, мы какие-то избранные, лучшая часть современного общества, восставшая против отживших порядков. Ребячья романтика! Мы просто неудобные для общества люди, отверженные им. Я — за то, что нарушил его законы, ты, Жан и Панчо — за бунтарство, Чиче — за то, что ищет правду, справедливость и так далее. По сути, мы, сто тысяч лингеров — осужденные, заживо похороненные люди, бывшие люди…

— Именно поэтому мы должны бороться за право на жизнь. Мы хотим работать, но не так, как заставляет нас твое "общество".

Чиче приготовился произнести длинную тираду, но Боби резко оборвал его:

— Знаем — безвластие, абсолютная свобода личности и прочее. Хорошо жить химерами. Полиция еще не придумала, как отнять у нас способность мыслить. Но что нам дает бесконечное чесание языком? Единственная польза — время у костра проходит незаметно, бескрайние километры кажутся короче, дни, месяцы, годы катятся и катятся…

— Смотрите на тихого Боби! Да у него есть какой-то свой рецепт! Можно ли ознакомиться с ним?

— Рецепт не мой, Жан. Но у вас глаза откроются, если вы прочтете программу Коммунистической партии.

Панчо пожал плечами:

— Коммунистическая партия? Впервые слышу.

— Неудивительно, Панчо. Она образована недавно, а ты газет не читаешь.

— Ну, и что же советуют социалисты? — вызывающе спросил Чиче.

— Нечто совсем простое. Вместо того, чтобы тратить время на пустые разговоры о "штабах лингеров" и тому подобном, мы создаем секцию безработных и согласовываем нашу борьбу с указаниями партии.

Чиче развел руками:

— Кто бы подумал, что в его закостеневшем буржуазном мозгу заведется такой червь! — и засмеялся.

— Эх, если бы мне кто-нибудь раньше открыл глаза!

— Неплохо бы познакомить нас с этой программой, — задумчиво проговорил Панчо.

Наско зевнул и потянулся. Разговор начинал раздражать его. Как-то смешно было слышать от этих заросших оборванцев такие громкие слова. Он прикрыл глаза, и ему показалось, что голоса исходят от какой-то невидимой граммофонной пластинки.

"Какая польза от праздного умствования?" — подумал он.

Вдруг тихий, равномерный плеск заставил его вздрогнуть. Он подошел к каналу и вгляделся в воду. Она уже не казалась такой черной. Робко наступавший день снял со всего таинственное покрывало ночи. Ясно видны были большие океанские пароходы, многочисленные мачты походили на голые стволы причудливого леса. За ними, на том берегу, белели трехэтажные и четырехэтажные фабричные постройки. Быстро скользя по воде, канал пересекала лодка. Высокий лодочник, стоя во весь рост, с ленивой ритмичностью двигал веслами.

— Эге-ей! Лодочник, сюда! — крикнул, обрадовавшись, Наско. Его голос ударился о белые стены построек, и эхо вернуло его назад.

— И куда торопишься? — недовольно спросил Чи-че. — Берисо никуда не убежит. Лучше бы поговорили.

— Штаб остается в старом своем составе, — провозгласил Панчо.

— На этот раз твои медовые уста не помогли, — поддел его Жан.

— Я устроюсь и вернусь, — солгал Наско.

Панчо отодвинулся от огня.

— Не трудись напрасно. Мы скоро отправимся дальше.

— Почему?

— Настоящий лингер не встречает рассвета там, где его застал вечер.

Наско поднялся с чемоданом в руке.

— Спасибо вам. Вы хорошие люди.

Он помялся, словно забыл что-то, и повернулся к Чиче:

— Зайдешь ко мне, Чиче? Я остановлюсь в кабачке бай Стефана.

— Как-нибудь увидимся, — махнул рукой Чиче. — Берисо не так уж велик.

Наско шумно вздохнул и заспешил к лестнице. Его встретил густой низкий голос:

— Ты что ж не доспал у красоток? Заплатил мало? Или ночевал там, куда хозяин под утро возвращается?

Наско, не отвечая, сел в лодку, перевел дух и посмотрел на лодочника. Это был крепкий, широкоплечий старик с длинной седой бородой. Его серые глаза насмешливо поблескивали из-под густых бровей.

— Ошибся я, парень. Ты, оказывается, приезжий.

Наско стало весело.

— А ты, дед, не Харон ли?

— Нет, меня здесь называют Большим дьяволом. А свое настоящее имя я и сам уже стал забывать.

— А почему, дед Харон, тебя так называют?

Старик посмотрел на него ласково, достал пачку сигарет, протянул одну Наско и спросил:

— Трогаем?

— Как хочешь, дед Харон. Но ты не ответил на мой вопрос.

— Да я и сам не знаю, как стал Большим дьяволом Я так думаю: люди потому меня прозвали "дьяволом", что я всегда нахожу возможность выпить, даже когда ломаного гроша нет за душой. А из-за роста прибавили "большой" — вот я и стал Большим дьяволом.

С этими словами лодочник лениво погрузил весла в воду.

Где-то за мостом, очертания которого едва угадывались на горизонте, небо залило огненно-желтое сияний.

— Но для меня ты остаешься Хароном: эта борода, эти мощные мускулы, эта мутная вода… Поучил бы ты меня, дед, уму-разуму — в Америке надо знать всякие хитрости. Я впервые направляюсь в Берисо, а там, слышал, далеко не рай.

Старик долгим взглядом посмотрел на энергичное лицо путника, опустил весла и тихо сказал: