Под немецким ярмом

— Но они должны же понимать, что вы хотели одного добра…

— Видит Бог, что так, да не задалось! Им-то разве нужно добро? Злой человек — враг добра. Им надо было утопить меня в болоте — и утопят; сам себя за чуб уже не вытащишь! Теперь мне осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молод, и путь в тебе, я чаю, будет. Посему тебе надо спасаться, и теперь же.

Глаза Самсонова наполнились слезами.

— Нет, Артемий Петрович, — сказал он:- простите, что я прямо вас так называю, — в беде я вас уже не покину; пусть они делают со мной тоже, что хотят…

— Эх, милый ты человек! Мне-то ты этим ведь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмут в застенок, а из застенка одна дорога — под топор.

Волоса y Самсонова от ужаса шевельнулись на голове.

— Да быть этого не может! — в отчаяньи вскричал он. — Ведь государыня же знает, как вы ей преданы…

— Жалует царь, да не жалует псарь. А теперь я и ее величества блогоприетства лишился. Умел я жить — сумею и умереть. Тебе же быть щитом я уже не могу, и оставаться тебе y меня нельзя ни одного часу. Как бы вот тебе только выбраться из дома: y всех выходов караул поставлен.

— Как-нибудь да выберусь, это уж моя забота… — пробормотал со вздохом Самсонов. — Но не могу ли я что сделать, если не для вас самих, то хоть бы для ваших деток? Когда вас (не дай Бог!) уже не станет, кому пещись о сиротках? Не дадите ль вы мне от себя к кому-либо записочку…

— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой-ка, дай пораздумать…

Склонившись головой на руку, Волынский погрузился в думу.

— Да! никого другого в виду нет, — зоговорил он снова. — Самые близкие мне люди все сидят точно так же уж под арестом. За другими единомышленниками моими, я уверен, установлен тоже строгий надзор, да и сами они от тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть в Петербурге один только человек, очень сильный и вне всяких подозрений: это — фельдмаршал граф Миних. Он хоть и из немцев, но не клеврет Бирона и служить русскому престолу верой и правдой. Со мной он всегда тоже ладил, и исполнит, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моих малюток.

Взяв перо и бумагу, Волынский стал писать. Дописав, он вложил записку в конверт, запечатал и отдал Самсонову.

— В письме к фельдмаршалу я кстати помянул и о тебе, - сказал он: — лучшего покровителя тебе не найти; а так как обыска y него, наверно, не будет, то в доме его ты как y Христа за пазухой.

— Премного блогодарен, сударь! Но не во гнев спросить: чем я буду y него? таким же крепостным человеком?

— Пишу я ему, что сам бы дал тебе сейчас вольную, но что это тебе ни к чему бы не послужило: тебя все равно забрали бы в тайную канцелярию и — аминь! Так вот я передаю тебя на собственное его усмотрение: что он порешит с тобой, то и блого. Корыстолюбив он (что греха таить!), зело жаден к деньгам (у кого нет своей слабости!), но не криводушен и справедлив. Сам ты только служи ему так же честно, как мне, - и он тебя, верно, не обидит. Ну, а теперь простимся…

Когда тут Самсонов припал губами к протянутой ему руке, Артемий Петрович наклонился над ним и поцеловал его в голову.

— Дай Бог тебе всякого успеха, а меня не поминай лихом!

Это были последние слова, которые слышал в своей жизни Самсонов из уст великого патриота, заранее уже обреченного на позорную смерть.

VII. Скачка с препятствиеми

В настоящее еще время существует в самом близком соседстве от Невского проспекта Волынский переулок названный так при Анн иоанновне по ее первом министре. Проходит этот переулок, параллельно Невскому, от реки Мойки до большой Конюшенной, и все пространство по правую его сторону принадлежало некогда Артемию Петровичу Волынскому. Главное здание, в котором жил сам Волынский, выходило на Конюшенную; надворные же строение тянулись до самой Мойки; причем незанятые постройками промежутки вдоль переулка отделялись от него высоким досчатым забором. В заборе имелись две калитки; но перед каждой из них во дворе расхаживал часовой с ружьем; а по переулку взад и вперед разезжал конный жандарм. Таким образом, всякая попытка Самсонова перелезть через забор была бы, по всей вероятности, замечена часовыми, а жандарм не преминул бы тотчас нагнать беглеца. Приходилось пуститься на уловку — отвлечь внимание часовых и завладеть лошадью жандарма.

Взяв из поставца в столовой полный штоф тройной водки и чарку, Самсонов спустился во двор и направился к одной из калиток.

— Ты куда? — гаркнул на него часовой. — Назад!

— А ты, брать, знать, раскольник? — спросил Самсонов. — Вина не уважаешь?

— Да это y тебя нешто вино?

— Нет, молоко… от бешеной коровы. Артемий Петрович y нас душа-человек: видит, что с утра тут добрые люди под ружьем маются; как не подкрепить этаким молочком?

— Эй, Орешкин! — окликнул часовой своего товарища. — Подь-ка сюда.

Когда Самсонов налил первому полную чарку, тот перекрестился размашистым крестом; "Господи, блогослови!" и опорожнил чарку. Но тройная была, видно, очень уж забористая: он так и остался стоять с открытым ртом, как галченок.

— Подлинно от бешеной коровы… — промолвился он наконец. — Индо дух захватило.