Под ногами троллей

Двери открывались и закрывались, какой-то мужчина с козлиными (покрытыми мехом, и с копытами) ногами, переругивался с бородачом в узорчатом халате. Аррен сглотнула, и тихонько пробралась мимо них — сначала на второй этаж, потом на первый. Уже знакомый ей франт с напомаженными усами приветливо махнул ладонью — она толкнула двери и очутилась на улице.

— Кто хочет козьего молочка, кто хочет козьего молочка? — донёсся голос из переулка; да, Келарден не менялся.

Солнце стояло высоко и даже припекало; в городе медленно наводили порядок. Уже не было опрокинутых телег, раскатившихся во все стороны груш, расквашенных сапогами брюквин или кочанов капусты. На её по-прежнему косились, но её это уже не волновало; Келарден оставался здесь, а её здесь уже не было. Ей казалось, будто она уже уплыла, далеко-далеко, и ничто из бывшей жизни не может её тронуть.

Она купила у разносчика крынку молока за мелкую монету.

Молоко было холодным, чуть кисловатым.

Она вдруг подумала, что всю жизнь хотела выбраться из Келардена, но никогда не верила, что сможет это сделать; во всяком случае, не так скоро. И всё-таки, Брогольд берёт её собой, и скорее всего, она никогда не вернётся, никогда. Уплывёт так далеко, как только можно: в Первое Царство, а ещё лучше — на Жаркие Острова.

Туда, где никогда больше не увидит глаз Ларны.

У Хогла взгляд тоже был тяжёлый, а пальцы такие, что её голова лопнула бы в их тисках, только захоти. Но странное дело — его она не боялась. И Ойла словно отошла в прошлое, с её проклятиями и бесноватостью; но вот Ларна…

И всё же, многие её не любили; а уж теперь…

На миг девочка подумала, а не вернуться ли наверх? В доме Боргольда она была в безопасности. Но потом пересилила себя — ведь, возможно, она видит пристань в последний раз. Усадьба капитана стояла совсем неподалёку от моря: спустившись по узкой, зажатой между домами улочке, она увидела его ласковое голубое сияние. На воде играли солнечные блики; далеко-далеко, на грани видимости, угадывались очертания острова Маков.

И тут она увидела Тисвильду.

Вид у последней был какой-то жалкий; она кусала губы и явно кого-то поджидала.

Увидев Аррен, она радостно вскрикнула и увлекла её за руку в тупичок. И там внезапно бросилась ей на шею и разрыдалась.

— Эй, эй, Тис, ну ты чего?

Аррен растерянно гладила её по плечам.

Они с Тисвильдой разругались давным-давно; но вдруг ей вспомнилось, что до этого они были лучшими подругами. Тисвильда подняла глаза: она и никогда не была особой красавицей, а сейчас, с подпухшими глазами и искусанными губами, была на редкость некрасива.

— Ари, — сказала она, — послушай… Помнишь, как я не пустила тебя к себе ночевать? Ну, тогда?

— Угу, — кивнула Аррен.

Бывшая подружка всхлипнула.

— Да я ведь… вот ведь дура я тогда была… Ревновала тебя к Къертару… ну он, ведь, знаешь… мы все по нему сохли.

— Угу, — сказала Аррен.

Тисвильда вытерла глаза.

— Хотела увести его, чтоб он был моим. Да куда мне, дуре такой некрасивой? А впрочем, он не смотрел и на Жанку — всегда смотрел только на тебя.

— Угу.

— А теперь оно вот ведь как обернулось… А перед тем, как это случилось, у меня прям такое тяжкое предчувствие было, а я так и знала, что что-то будет! Ужасное предчувствие было, и нутро тянуло, и Къертар мне два раза снился…

Аррен молчала.

— Да я ведь что, — заторопилась подружка. — Я вот…

Она дрожащими руками вытащила из небольшого узелка ожерелье: прозрачное — кошачий глаз. Зелёное, как первая листва, он вспыхнуло, как солнышко, в грязном проулке.

— Оно ведь вот… — неловкими движениями одела его на шею Аррен. — Оно тебе. Это мне мамка привезла, из-за Моря. Но это неважно… Носи, не потеряй.

Она отступила, словно задыхаясь, и посмотрела на подругу.

А ожерелье и впрямь смотрелось на Аррен чудесно: яркое и чистое, оно вспыхивало на её груди зеленоватыми слёзами моря. И волосы Аррен казались рядом с ожерельем светлей; а глаза — глубже, темнее.

— У тебя ведь днюха сегодня, помнишь? — всхлипнула Тисвильда и, повернувшись, убежала.

Аррен долго смотрела ей вслед; стихли рыдания и поступь каблучков. «Спасибо, Тис», — наконец, беззвучно прошептала она. Она повернулась и прижалась горячим лбом к холодной стене — точно так же, как и тогда. А потом медленно сползла на землю и обхватила колени.

А ведь и впрямь, ей сегодня исполнилось пятнадцать.

* * *

Этой ночью ей снова снилось что-то странное: колодец и юноша с глазами древнего старца; скит и старец с ясным взглядом ребёнка. Снились долины в глуби гор, где стояли древние замки; снились кавалькады всадников, бредущих через золотой осенний лес. В этих снах ничего страшного или пугающего; словно её хранило чьё-то мягкое дыхание.

А затем она проснулась, ибо наступило утро.

И то утро было совершенно особенным — таким оно не бывало ещё никогда.

Она слышала внизу тяжёлую поступь и поскрипывание сапог; ругань — перчёную, солёную ругань моряков. Всё шумело, стучало, смеялось, звенело. Боргольд намеревался отплывать. Послышалось шуршание — дверца её комнатки приоткрылась.

— Эй, ты как, одета? — весело спросил ей Фли.

— Я спала в рубахе, — сказала она.