Под одной крышей

Дёрдь Пинтер махнул рукой: если комнату выделят официально, барон не посмеет выселить Мари. Да он и сам не будет заинтересован в этом, так как не исключено, что вместо нее ему вселят таких жильцов, что не возрадуется.

— Так вы подумайте об этом, — сказал он, — а я все постараюсь разузнать, какие распоряжения есть на этот счет, если вообще они есть.

— А где же Мари будет готовить?

Пинтер, подумав с минуту, ответил:

— Как-нибудь выйдете из положения, может быть здесь, вместо с вами. — Он опять помолчал и после паузы добавил: — Между прочим, насколько мне известно, в коммунальной квартире все нежилые помещения находятся в общем пользовании.

— В коммунальной квартире?

— Так говорят, я сам слышал. Конечно, если барон с супругой переедут в Пешт…

— Если в общем пользовании, тогда пусть готовит там на кухне.

— Да и много ли готовить для себя одной вашей сестре? Баронесса наверняка разрешит ей стряпать у себя на кухне.

— А если вернется муж Мари?

— Ну, это еще не скоро!

Пинтер поднялся, тихонько застонал, постукивая ногой об пол.

— Совсем онемела. Каждую ночь просыпаюсь от этого. Никогда, видно, не поправлюсь после тех двух с половиной месяцев, что я провел в том проклятом доме на проспекте Ракоци. Ну, мое почтение, думайте и решайте сами.

Волоча за собой ногу, останавливаясь на каждой ступеньке, он зашлепал вверх по лестнице, оставив женщин, переполненных сомнениями и надеждами. Мари ликовала: кто бы мог подумать, что она так легко обретет жилье! Прошлой ночью уснуть не могла, мучилась, что висит грузом на шее у Луйзы, что стеснила их, и без того живущих в тесноте. Видя огромные разрушения, она не представляла, где найдет себе приют такая масса бездомных, и вот — на тебе — ей прямо на блюдечке преподносят квартиру.

— Видно, очень добрый человек этот господин Пинтер, — вырвалось у нее.

Но Луйза гневно оборвала ее:

— Помолчи, неужели ты так глупа!

— Но почему…

— Плевать ему на тебя. Барон и такие, как он, унижали его; тем не менее господин Пинтер пытается спасти баронскую квартиру, сунув тебя в комнату для прислуги. Надеется, наверно, что барон руки ему будет целовать или угостит сигарой за это. — Луйза принялась швырять все, что попадалось под руку; проходя мимо стола, ткнула Мари локтем в бок. Та, чтобы устоять, ухватилась за край стола, съежилась, помрачнела и вдруг стала какой-то жалкой. Луйза, не замечая этой перемены в ней, устремилась в комнату; распахнув дверь, с порога бросила ей: — Блаженная ты!

Дверь со скрипом закрылась, и наступила тягостная тишина.

Машинально сложив наволочку, Мари торопливо поставила утюг на круглое мокрое пятно: одна слеза, а как расползлась. Судорожно заглатывала она подступавшие слезы, из горла вырывались сдерживаемые, похожие на стон рыдания. «Блаженная!» — эхом отдавалось у нее в ушах. «Надо бы заставить себя думать о чем-нибудь другом, а то Луйза расстроится, увидев мои заплаканные глаза. Лучше бы я совсем не открывала рта, тогда Луйзе не пришлось бы бросать такие слова, в которых она потом сама будет раскаиваться. Главное сейчас — думать о том, как Луйза всегда была добра ко мне, что бы сталось со мной, если бы не Луйза?» Как бы там ни было, но слово «блаженная» в устах Луйзы причинило ей больше боли, чем хлесткие пощечины, которые давала ей когда-то сестра Кати. И тем не менее Луйза права, до чего же смешным выглядит ее безудержное ликование. И черная юбка тоже… Машинально взялась она за стирку, вымыла голову, сделала привычные хозяйственные дела… Не удивительно, что сестра, которая пеклась о ее судьбе, вышла из себя — это был крик души.

Утюг забегал по клетчатому запятнанному платку Лаци. Масло не отстирывалось. Лаци следовало бы поаккуратнее обращаться со своими вещами. Все у него грязное, засаленное. А почему? Ведь он жестянщик и водопроводчик. Луйзе впору хоть каждый день стирать на него. Сколько ему ни говори, он, знай, отмалчивается и нисколечко не обижается, даже…

Открылась дверь, вошла Луйза со скомканным бельем, с рваными рубашками, посеревшей постельной накидкой, старыми носками.

— Все надо штопать и латать, — сказала она и посмотрела на Мари испытующим взглядом. На лице Луйзы не было ни тени улыбки, пожалуй, это старило ее, резче обозначались глубокие морщины на лбу. — Откладывала эту работу со дня на день, но теперь, когда ты все делаешь за меня, займусь ею наконец, тут тепло возле печки, уютно…

— Я, право… причиняю тебе одни огорчения.

Луйза, словно не слышала ее слов, положила белье на край стола, повернулась к окну и, прищурившись, вдела нитку в иглу. Затем уселась поближе к огню.

— Не убирай гладильную доску, это тоже надо будет погладить. Леплю заплату на заплату, все изнашивается, а новое еще не известно, когда удастся купить.

— Сюда бы мою швейную машину, в два счета бы все перешила.

— Я больше люблю руками.