Под опекой

Александра же пометило каленым железом другое – приход мадам Трагик и мадам Брюн в приемную, где мы сели, назвав нашу фамилию. Мы знали, что они не заставят долго ждать, много дней мы готовились к встрече, однако Александру это показалось видением. Они вошли бесшумно. Вместе, одновременно, в ногу. Как один человек. Александр не различает больше ничего, кроме этой двуглавой гидры, его глаза ослепли. Фары в лицо, мне тоже так кажется, я уже загипнотизирована. Как в «Книге джунглей», которую ты знаешь наизусть, моя Лу. Когда Каа смотрит в глаза Маугли, в его зрачках переливаются цвета удавьих глаз; тысяча кругов, желтый-фиолетовый-зеленый, сменяют друг друга с бешеной скоростью, фиолетовый-зеленый-желтый, желтый-зеленый- фиолетовый, и это головокружительное цветовое дефиле прекращается, только когда мальчик впадает в глубокий сон, убаюканный песенкой, которую мадам Трагик и мадам Брюн тоже напевают в уме, я в этом уверена, потому что слышу, как она звучит и в моей голове: Главное – доверие, верь мне, и я позабочусь о тебе, Улыбнись и будь со мной, Отпусти свои чувства. Вот в этот момент я теряю разум и больше себе не принадлежу. Одна из социальных помощниц, полагаю – и я права, – что это мадам Трагик, здоровается с нами и говорит: Прошу следовать за мной. Фразочка полицейского. Я помню, что задалась вопросом, играет ли она роль доброго или злого. Александр идет первым. Я сторонюсь, пропускаю детей и смотрю на них. Первым делом я вижу не бледность мадам Трагик, нет, не ее орлиный взор, острые когти, покрашенные красным лаком, которыми она, должно быть, мечтает выцарапать нам глаза, не ее животик, обтянутый свитером, который колется даже на расстоянии и под которым я угадываю бюстгальтер, стиснувший грудь. И не худобу мадам Брюн, не выпуклости под слишком широкой одеждой, круги под глазами и тонкий нос. Нет, что бросается в глаза, так это странность их дуэта на манер Лорела и Харди, ты толстый, а я тщедушный. Парочка показалась мне такой несуразной, что я почти представила себя в фильме. На стенах их кабинета выстроились в ряд большие буквы слов, написанных стыдом и кровью: НИЧТОЖНАЯ НИКУДА НЕГОДНАЯ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИЕ В ОПАСНОСТИ ЛОЖЬ ПОБОИ БРАНЬ УГРОЗЫ. Я как раз спрашивала себя, которая из двух могла пришпилить эти баннеры, и готова была поставить на мадам Брюн, когда Александр положил ладонь на мой локоть: Амели писала о домашнем насилии, представьте себе! Потому ли, что эти постеры и на него произвели впечатление, или просто чтобы умаслить социальных помощниц, он сделал это объявление, едва познакомившись, едва устроившись в белом пластиковом кресле? Понятия не имею. Когда мы заговорили об этом много позже, когда прокрутили фильм с самого начала, чтобы разобраться, он признался мне, что и сам не знает. Мадам Брюн сделала вид, будто ей интересно, Вот как? Александр счел нужным уточнить: Да, в «Отсечь», своем первом романе. Я ошеломлена, но у него даже голос не дрогнул. Да что на него нашло? Выложить это вот так, с порога. Как будто эта информация может нас оправдать. Неконтролируемая дрожь. Ладно, начнем, если вы не против, объявляет мадам Трагик, напоминая, что она здесь главная, она решает, на какие темы пойдет разговор, только она и никто другой. Вы знаете, почему вы здесь? – спрашивает она нас. Я киваю, и она понижает голос, чтобы спросить меня едва слышным шепотом, знают ли и дети причину. Это глупо, но оттого, что она так шепчет, как будто дети могут не услышать, хотя они совсем рядом, сидят почти на полу, на смешных стульчиках из светлого дерева для Маленького Мишутки, на которых Габриэль вынужден скорчиться и скрутить ноги штопором и даже Лу трудно усидеть своими мини-ягодичками, впору сойти с ума. Вот так, значит, тебя вызывают в Защиту детства с детьми, ты ночей не спишь, днями напролет спрашиваешь себя, как будешь им все объяснять, все травмированы, и в день Х эта дамочка смотрит на тебя сверху вниз и говорит шепотом перед мелкими, как будто это секрет, которым только со взрослыми можно поделиться. Нет, простите, этого я не понимаю. Я пытаюсь сдержаться и сама не знаю, как гнев прорывается наружу. Вот я и сорвалась, а ведь давала себе слово сохранять спокойствие. Колпак с ослиными ушами, вот все, чего я заслуживаю. Это вырвалось невольно: Вы можете говорить нормально, знаете, дети вас слышат. Мадам Трагик хмурится. Туше. И задирает нос еще выше. Не стоит повышать голос, мадам Кордонье. Мы здесь, чтобы провести расследование вследствие поступившего нам звонка и убедиться, что все в порядке. Конечно, отвечает Александр, чтобы успокоить страсти. Итак, как прошел карантин? – интересуется мадам Трагик, а мадам Брюн, на которую, очевидно, возложена запись нашего разговора, уже открыла свой блокнот. Как мы условились, Александр берет слово первым. Было нелегко, признает он, но мы преодолели трудности. Его ответа явно недостаточно. Нелегко – это мягко сказано, не правда ли? – переходит в атаку мадам Трагик. Нам сказали, что слышали у вас плач и крики. Это правда, соглашается Александр. Дети много ссорились, особенно за обедом, Амели приходилось выступать в роли жандарма. Я вижу кепи, свисток во рту на перекрестке. Выражение, кажется мне, выбрано хуже некуда. Но не для мадам Трагик, она прямо-таки облизывается. А вы, месье, вы не выступали в роли жандарма? – спрашивает она Александра. Я тоже, но должен признать, что это моя супруга справлялась со всем в тот период. Теперь он зовет меня моя супруга. А ведь знает, что я не выношу этого слова, как и притяжательного при нем. Это, должно быть, входит в разработанную им стратегию восхваления. И правда, вот он уже начинает курить мне фимиам. Хоть он и предупредил меня, мне от этого неловко. Бесстыдник! – думает, наверно, Габриэль. Мне кажется, я слышу торговца из ковровой лавки, продавца у Дарти, барышника, поглаживающего зад своей коровы. Завтраки, обеды и ужины, уроки, активные игры, хозяйство, Амели все делала в карантин с большим терпением и мужеством. Мадам Брюн уставилась на нас, а ее ручка бегает по странице. Александр долго и подробно расписывает наши будни, пока мадам Трагик не перебивает его. Спасибо, месье, теперь я хотела бы услышать детей. Ну, Габриэль, расскажи мне, как тебе жилось в карантин? Габриэль говорит, что было хреново. Хреново не видеться с друзьями, хреново загибаться от работы, хреново учиться по зуму, а в остальное время делать уроки, хреново не выходить из своей комнаты, хреново, что нельзя пойти на футбол. Хреново, короче. Он понимает, что повторяется, и извиняется, простите. Он признает, что несколько раз вспылил и даже совсем слетел с катушек однажды вечером… Не уточняет, правда, что это было в душе и он разбил голову. Я одна это знаю, потому что вошла тогда в ванную, чего никогда не делаю, уважая его личное пространство, вошла, даже не подумав, вошла из-за криков раненого зверя, потому что не выдержала, потому что нервничала. Я одна в этом кабинете вижу перед собой эти светлые волосы, ставшие каштановыми из-за льющейся на голову воды, и вижу, как эта светловолосая, ставшая каштановой голова билась, билась о белый кафель, пока я не обхватила его, не скрутила силой, не обращая внимания на его наготу и тем более на воду, которая струилась по моему лицу, пропитывала одежду, свитер, джинсы и носки промокли насквозь, что мне с того, у меня была только одна мысль, оттащить его от стены, сделать так, чтобы его голова перестала биться, биться, а он все орал: Уйди, мама! Уйди! Габриэль рассказывает, что в тот вечер он сорвался, сам не знал, что говорит. Я вопил, что хочу других родителей, и даже… Он осекается. И даже что? – подбадривает его мадам Трагик внезапно слащавым голосом. Мадам Брюн – ручка во рту, рот сердечком, на губах слюна, – ждет продолжения повисшей фразы, смакует эту нежданную паузу, пользуется ею, чтобы отточить свое творение, добавить точку здесь, запятую там. Габриэль смотрит на нас жалобно… Глаза его наполняются слезами, когда он наконец выдавливает из себя слова, о которых жалеет и которые доканывают нас во второй раз: Я кричал, что хочу других родителей, что я их замочу, убью, переводит он через несколько секунд, на случай, если дамы не поняли. Крупная слеза скатывается по его щеке, когда эти глаголы падают между нами. И я сама в эту минуту убила бы отца и мать, чтобы обнять моего большого сына, прижать его крепко, очень крепко к себе и тихонько укачать, как раньше. Габриэль говорит, что сам за это до смерти себя ненавидит. Мадам Брюн подчеркивает это выражение, оно ее радует. Если она хотела сенсационного материала, то получила сполна. Мадам Трагик успокаивает Габриэля дежурным Ни к чему винить себя, детка, и без перехода обращается к Лу: А ты, моя красавица, в каком классе учишься? Лу говорит, что она во втором подготовительном, в той же школе, что ее брат. И если я предпочитаю умолчать о ее названии из очевидных соображений конфиденциальности, то мадам Трагик, наоборот, его повторяет, задерживается на нем: А, да, в 6-м округе, недалеко отсюда, кстати. Потом добавляет: Ясно, а мне ничего не ясно. Я, со своей стороны, совсем не понимаю, куда она клонит, пока она не заявляет: Это превосходное учебное заведение, очень требовательное. Частное, не так ли? Ты говоришь, что задают много уроков, Габриэль, полагаю, и давят на тебя много… И много друзей, пытается вставить Лу. Тщетно. Мадам Трагик ничего больше не слушает. Засучив рукава и оскалив зубы, она мысленно считает до трех, 1 2 3, делает глубокий вдох и ухитряется загнать нас в клеточку Белых и Пушистых, в клеточку Буржуа, в клеточку Толстокожих, в клеточку Католиков со всеми атрибутами, кюре, благословение портфелей, ризница, месса и облатка раз в неделю, а потом еще в клеточку Демонстрация для всех, над которой реют розовые флаги. Нам тесновато в этой клеточке, которая ей противна, которую и я сама ненавижу и которая разобщает нас, я это замечаю сразу. Но не Александр. Эта школа очень доброжелательная, с гордостью выдает он. Нет, это сон, он должен бы добавить гибкая и вдохновляющая, если на то пошло. Мадам Трагик на седьмом небе. Даже в раю, с Христом и Девой Марией в окружении всех святых. Трагик улыбается еще шире. Александру, кажется, невдомек, что это кровожадная улыбка. Или, может быть, он принял игру? Да, он играет, конечно, играет. В идеального мужа, хорошего отца семейства, безупречно причесанного, с одной выбившейся прядкой. Он выглядит не больше убийцей, чем сын моего соседа. Невозможно различить дежурного негодяя за его милой мордашкой. Невозможно заподозрить, что ему тоже случается сердиться. Невозможно представить, что он пристрастился к рому и запросто высасывает три стакана подряд, почти каждый вечер. Он снял свой респиратор, как предложили нам дамы, но его маска на месте. Однако мадам Трагик не проведешь, она и не такое видала, уверяю вас. Теперь, если вы не против, объявляет она нам, жеманясь, я попрошу вас выйти и подождать в приемной, чтобы я могла выслушать детей отдельно.