Под покровом небес

Голос хрустальный, у глаз полутени,
Полуприпухшие щеки весенние.
Провинциалка или москвичка?
Тонкой сгораешь спичкой.
Слов ненавязчивых тонкая леска,
Волны вечернего лунного плеска,
Лампочка светит игриво-туманно…
Анна…
Женщина-девочка, тайна природы.

Где же взметнулись дворцовые своды,
Что лишь тебя златовласую ждут?
Не во дворец эти ножки бегут!
Но почему-то пленительно странно
Произносить сокровенное
Анна…

— Нетленка! — сказал я одобрительно.

— И куда эти ножки бегут?! — шутливо спросил Миша Волостнов.

Максимцов улыбнулся от легкого смущения, погладил черную густую, аккуратно подстриженную бороду.

Я возвратил тетрадь со стихами, сказал:

— Володя, мне сегодня приснился сон: Храм! Большой. Красивый, парящий в воздухе. Да так явно, как наяву. И голос в голове звучал: «Богоявленский Кафедральный собор»… Ты человек православный, воцерковленный, к чему бы это?

— На службу надо сходить, помолиться, свечку поставить, — вкрадчиво сказал Максимцов.

— А где он находится? — перебил я.

— Тем более, сегодня чистый четверг, — продолжил Максимцов мягким ровным голосом. — Давай после занятий поедем вместе — я знаю, как туда проехать.

— Спасибо, — поблагодарил я.

Кабинет Нины Аверьяновны — главного координатора всей нашей учебы и жизни на ВЛК: от расписания лекций и семинарских занятий до размещения для проживания и выдачи нам студенческих проездных и бесплатных талонов на обед в институтской столовой, — находился рядом с аудиторией. Нина Аверьяновна, как заботливая мама, опекала нас, вполне взрослых, в большинстве состоявшихся в жизни людей, никогда не ругала ни за прогулы занятий, ни за какие-либо проступки — относилась с пониманием, терпением и состраданием.

Я вспомнил, как с Ярославского железнодорожного вокзала с большой дорожной сумкой, по многолюдному потоку в метро добрался до литературного института. Потный, с красным лицом и взъерошенными волосами, вошел в кабинет Нины Аверьяновны. Там уже была поэтесса из Тывы — Лида Иргит. Она, взрослая женщина, всхлипывала, а Нина Аверьяновна ее успокаивала:

— Расскажите, Лида, что произошло?

Поэтесса покосилась на меня, промолчала.

— Вы проходите, пожалуйста, Лида, на диванчик — успокоитесь, потом все расскажете. А вы? — Нина Аверьяновна посмотрела на меня, и в ее глазах я прочел и жалость, и сожаление, и страх за меня. Она приняла меня за глубоко пьющего человека: красный, потный, взъерошенный, с полубезумным шальным от счастья взглядом от того, что оказался в Москве, на легендарных Высших Литературных курсах. Наверное, я действительно походил на человека, пьющего двое суток в плацкартном вагоне и опохмелившегося в рюмочной на площади Трех вокзалов. Поняв это, я сразу проникся глубоким уважением к этой мудрой женщине, повидавшей на своем веку много творческих людей, но не разочаровавшейся в них и не утратившей в себе человеческого сострадания к ним. Стараясь говорить ровным, спокойным голосом, представился:

— Калачев Евгений, прозаик из Омска. Вот мое приглашение.

Спокойная ровная членораздельная фраза успокоила Нину Аверьяновну. Она взяла мои документы, в стопке бумаг, лежащей на столе, разыскала мою анкету с фотографией, взглянула на фотографию, потом опять на меня и, уже совсем успокоившись, спросила:

— Можно, я буду вас называть Женей?

— Конечно, — утвердительно ответил я.

— Как, Женя, доехали? Сразу нас нашли?

— Прекрасно! Двое суток — отоспался как следует. На вокзале и в метро немного потолкался, но «язык до Киева доведет» — люди дорогу подсказали… Да, правда, тут недалеко, на бульваре, напротив «Макдоналдса», какой-то чудак два раза подбрасывал мне под ноги пачку долларов, но я же не лох — не взял…

В кабинете раздался тяжелый вздох и рыдания:

— Они мне говорят — покажи, какие у тебя деньги? Я им отдала, они посмотрели, что у меня долларов нет, и вернули, а здесь я обнаружила, что все крупные купюры исчезли, — сквозь слезы говорила Лида…

Получив талоны, мы с Мишей пошли по длинному коридору, устеленному ковровыми дорожками, потом спустились по лестнице со второго этажа, зашли в туалет — вымыть руки.

— Гуляя по коридорам института, меня не покидает ощущение, что когда-нибудь встречу Андрея Платонова, — сказал я, открывая кран. Холодная струя отрезвляюще ударила в ладони.

Миша, понимая мое настроение, сказал:

— А разве он в этом флигеле жил, а не там, где библиотека?

— Точно не знаю, но здесь он бывал тоже…

Мы вышли во внутренний двор института. Высокие тополя грели ветки с набухшими почками под апрельским солнцем. Воробьи радовались весне и солнцу — восторженно чирикали, перепархивали с ветки на ветку.

— Хорошо! — Я вдохнул весенний воздух полной грудью.

— Ты прав, — улыбнулся Миша.