Под покровом небес

– Как думаешь, таблетки помогают? Температуру, по крайней мере, немного сбивают, мне кажется.

Он помолчал и вдруг, довольно неожиданно, ответил тихим, но ясным голосом.

– Я очень болен, – медленно проговорил он. – Не знаю, вернусь ли.

– Вернешься ли? – глупо повторила она. Потом пощупала его горячий лоб и, сама себя презирая, еле выдавила: – Все будет хорошо.

И тут же решила, что должна из комнаты выйти – прямо сейчас, пока еще не стемнело, – ну хоть на несколько минут. Чуть подышать другим воздухом. Выждала, пока Порт закроет глаза. Затем, не глядя на него – из страха, как бы вновь не встретить его взгляд, – быстро встала и выскочила во двор. Ветер, похоже, немного сменил направление, да и песка в воздухе стало поменьше. Но щеки все еще жалило, в них то и дело впивались песчинки. Быстрым шагом, не глядя на часовых, она вышла за высокую глинобитную арку ворот; дойдя до большой дороги, не остановилась и пошла по ней вниз, вниз, а дальше уже по улице, ведущей к рынку. Здесь, внизу, ветер чувствовался меньше. За исключением попадающейся то там, то сям закутанной в бурнус и лежащей прямо у дороги неподвижной фигуры, на ее пути никого не было. Под ногами мягкий песок, устилающий улицу, а солнце – уже далекое, быстро падающее за край плоской хамады – маячит впереди; под его закатными лучами стены и арки по-вечернему розовеют. Ей было немного стыдно того, как она в нервическом нетерпении выскочила из палаты, но это чувство она себе запретила – под тем предлогом, что сиделка тоже человек и должна иногда отдыхать.

Вышла на рынок – обширную квадратную открытую площадь, по всем четырем сторонам которой шли выбеленные сводчатые галереи, бесчисленные арки которых создавали один и тот же однообразный узор, в какую сторону ни посмотри. В центре лежало несколько верблюдов, издающих звуки, похожие на ворчливое блеяние, горели костры из пальмовых веток, но торговцы с товарами уже ушли. Тут в трех отдельных частях поселка послышались призывы муэдзинов, и на ее глазах еще остававшиеся на рынке мужчины, как по команде, приступили к вечерней молитве. Она пересекла рыночную площадь и оказалась на боковой улочке с ее глиняными строениями, которые в сиянии заката все ненадолго сделались оранжевыми. Двери мелких лавочек были уже закрыты – всех, кроме одной, перед которой она мгновение помедлила и неуверенно заглянула внутрь. Там над небольшим костерком, разложенным посреди пола, склонился мужчина в берете; руками раздувая огонь, он водил ими чуть ли не прямо по пламени. Подняв взгляд, он заметил ее, встал и подошел к двери.

– Entrez, madame,[103] – сказал он, сопроводив слова широким жестом.

Поскольку делать ей было совершенно нечего, она повиновалась. Лавочка была маленькая; в полутьме она разглядела на полках несколько рулонов белой материи. Хозяин собрал карбидную лампу, коснулся спичкой сопла, и оттуда выскочил острый язычок пламени.

– Дауд Зозеф, – сказал он и протянул ей руку.

Ее это немного удивило: увидев его, она почему-то решила, что он француз. Во всяком случае наверняка не местный, не уроженец Сба. Он предложил ей стул, она села, и они несколько минут поговорили. По-французски он говорил вполне прилично, с мягкими интонациями смутного какого-то упрека. Вдруг она поняла: он еврей! Спросила его самого; вопрос, похоже, удивил его и позабавил.

– Конечно, – подтвердил он. – Поэтому у меня и открыто во время молитвы. Она как кончится, так обязательно кто-нибудь да зайдет.

Поговорили о том, трудно ли в Сба быть евреем, после чего она поймала себя на том, что вовсю рассказывает ему о своей ужасной ситуации, о Порте, который лежит один на Poste Militaire.[104] Он стоял над ней, облокотившись на прилавок, и ей казалось, что его темные глаза излучают сочувствие. Уже это мимолетное, ничем пока не подтвержденное впечатление заставило ее осознать – впервые за все это время, – насколько скуден на такого рода проявления здешний человеческий ландшафт и как остро она в них, сама того не сознавая, нуждается. Она все говорила и говорила, рассказала даже о своих сложных отношениях с приметами. И вдруг умолкла, глядя на него немного даже испуганно… И рассмеялась. Но он оставался серьезен; похоже, он ее очень хорошо понял.

– Да-да, – сказал он, задумчиво поглаживая бритый подбородок. – И насчет этого вы тоже совершенно правы.

Исходя из нормальной логики, ей бы не следовало воспринимать это как ободрение, но одно то, что он с ней согласился, уже казалось ей чудесным и утешительным. Он, однако, продолжил:

– Ваша ошибка в том, что вы боитесь. Это большая ошибка. Знаки даются нам во благо, а не во вред. Но когда мы боимся, мы их читаем неправильно и совершаем дурные движения, тогда как имелись в виду другие, верные и хорошие.

– Но я все равно боюсь, – возразила Кит. – Как же мне не бояться? Это невозможно.

Окинув ее взглядом, он покачал головой.

– Нет-нет, так жить нельзя, – сказал он.

– Я знаю, – грустно согласилась она.