Под покровом небес

В лавку вошел какой-то араб, пожелал ей доброго вечера и купил пачку сигарет. Выходя из лавки, в дверях повернулся и плюнул на пол. После чего презрительно дернул плечом в бурнусе и шагнул на улицу. Кит посмотрела на Дауда Зозефа.

– Он это что – нарочно плюнул? – спросила он.

Хозяин лавки усмехнулся:

– Может – да. А может – нет. Кто знает? В меня плевали столько тысяч раз, что, когда это происходит, я даже не замечаю. Вот, понимаете? Чтобы научиться жить не боясь, вам надо было бы побыть еврейкой в Сба! По крайней мере, вы бы научились не бояться Бога. Убедились бы в том, что даже когда Бог до крайности разгневан, Он не бывает жесток, а люди бывают.

Эти слова, тем более из уст еврея, показались ей дикими и нелепыми. Она встала, оправила юбку и сказала, что ей пора идти.

– Одну секундочку, – сказал он и удалился в другую комнату, вход в которую был скрыт пологом.

Вернулся он оттуда с небольшим свертком. Оказавшись опять за прилавком, он снова стал просто лавочником, и только. Он протянул ей сверток и тихо заговорил:

– Вы сказали, что хотите дать вашему мужу молока. Вот, здесь две банки. Мы получили их по карточке для нашего ребенка. – Все ее попытки возразить он отвел, упреждающе подняв руку. – Но ребенок родился мертвым. На прошлой неделе, до срока. В следующем году, если мы сподобимся родить другого, нам дадут еще.

Увидев, как лицо Кит исказилось болью, он усмехнулся.

– Я обещаю вам, – сказал он. – Как только жене станет об этом известно, я обращусь за новыми карточками. Никаких проблем. Allons![105] Теперь-то чего вы боитесь?

Поскольку она все еще мялась и только смотрела на него, он поднял сверток выше и сунул снова ей так уверенно и бесповоротно, что она машинально взяла. «В таких случаях облекать чувства словами не следует и пытаться», – сказала она себе. Выражая ему благодарность, она его заверила, что ее муж будет очень рад, а сама она надеется на новую встречу через несколько дней. Потом ушла. С приходом ночи ветер опять усилился. Поднимаясь на гору по пути к крепости, она дрожала от холода.

Первое, что она сделала, войдя в палату, это зажгла лампу. Потом поставила Порту градусник; к ее ужасу, выяснилось, что температура опять поднялась. Таблетки больше не помогают. Он смотрел на нее сияющими глазами, в которых появилось какое-то новое, непривычное выражение.

– Сегодня у меня день рождения, – пробормотал он.

– Да ну тебя, нет, – резко сказала она; потом на миг задумалась и спросила с наигранным интересом: – Что, в самом деле?

– Ну да. Я все ждал его, ждал…

Зачем было так его ждать, она спрашивать не стала. Он продолжил:

– Как там снаружи? Красиво?

– Нет.

– Как бы мне хотелось, чтобы ты могла сказать «да».

– Зачем?

– Мне было бы приятно, если бы ты увидела, как там красиво.

– Думаю, ты бы и впрямь увидел в этом красоту, но бродить там немножко неприятно.

– Ай, да ну, сейчас-то мы там не бродим, – сказал он.

Этот разговор между ними был так тих и ровен, что от этого крики боли, которыми Порт разразился спустя мгновение, сделались еще жутче.

– Что такое? – в бешенстве вскричала она.

Но он ее не слышал. Встав коленями на тюфяк, она вгляделась в него, не в состоянии решить, что теперь делать. Мало-помалу он затих, но глаз не открывал. Какое-то время она изучала его ослабевшее тело, лежащее под одеялом, которое чуть подымалось и опадало вслед за частым дыханием. «Вот он и потерял человеческий облик», – сказала она себе. Болезнь низводит человека в состояние элементарного существования, превращает его в клоаку, в которой продолжаются химические процессы. Возвращает к бессмысленной гегемонии непроизвольного. И вот пожалуйста, перед ней лежит предельное табу, беспомощное и ужасающее непомерно. Тут ее горло сжал вдруг подступивший тошнотный позыв. Нет, справилась.

В дверь постучали: пришла Зайна с бульоном для Порта и тарелкой кускуса для нее. Кит показала ей, что хочет, чтобы Зайна сама покормила больного; старуха, похоже, обрадовалась и принялась уговаривать его перейти в полусидячее положение. Ответом ей было лишь участившееся дыхание. Она действовала терпеливо и настойчиво, но ничего не добилась. Кит велела ей унести бульон, решив, что, если позже он захочет есть, она откроет банку и даст ему молока, разбавленного теплой водой.

Опять задул ветер, но без прежней ярости и на сей раз с другой стороны. Налетая судорожными порывами, он завывал в щелях оконных рам; висящая на окне сложенная простыня время от времени колыхалась. Кит неотрывно смотрела на лампу, пульсирующий белый язычок пламени притягивал взгляд, помогая противостоять желанию броситься из комнаты вон. То, что она при этом ощущала, уже не было обычным и знакомым страхом – ею теперь владело чувство постоянно нарастающего отвращения.