Под покровом небес

– Vous êtes bien pressé![108] Когда у человека тиф, спешить к нему смысла нет. Пройдет несколько недель, прежде чем вашему приятелю станет не все равно, видит он вас или нет. Да и паспорт ему все это время не понадобится. Так что можете особо-то не рваться.

К этому американцу у лейтенанта сразу возникло теплое чувство, он находил его куда более симпатичным, чем того, первого. Тот был какой-то хитренький, скрытный, с ним лейтенант все время ощущал неловкость (хотя это впечатление в тот момент вполне могло быть связано с его собственным душевным состоянием). Однако в любом случае, несмотря на явное стремление американца поскорее покинуть Бунуру, лейтенант нашел в Таннере приятного собеседника и надеялся убедить его не спешить с отъездом.

– На обед останетесь? – спросил лейтенант.

– Ох! – обреченно воскликнул Таннер. – Гм. Да, премного вам благодарен.

* * *

Во-первых, конечно, комната. Ничто не может изменить ее, смягчить жесткость жизни в этой тесной коробке с ее белыми оштукатуренными стенами и слегка сводчатым потолком, с ее бетонным полом и окном, завешенным от яркого света много раз сложенной простыней. Ничто не может изменить ее, потому что в ней ничего нет, лишь пустота да на полу тюфяк, на котором ему лежать и лежать. Когда время от времени его вдруг обдает ясностью, он открывает глаза и, увидев окружающее, уяснив, где находится, старается закрепить в памяти эти стены, этот потолок и пол, чтобы знать, куда в следующий раз возвращаться. Ибо так много во вселенной других мест, так много можно посетить иных моментов времени… Короче говоря, он никогда не может быть полностью уверен, что, возвратившись, попадет и впрямь сюда. Считать-то невозможно! Сколько часов он уже так провел, валяясь на обжигающем матрасе, сколько раз видел Кит, лежащую на полу поблизости, каким-нибудь звуком звал ее и видел, как она оборачивается, встает, а потом подходит к нему со стаканом воды – такие вещи он уже перестал различать, отделять один раз от другого, даже когда заранее настраивает себя на то, чтобы во всем отдавать себе отчет. Его сознание занято совсем другими проблемами. Иногда он говорит о них вслух, но удовлетворения это не приносит: произнесенные слова, казалось, лишь сдерживают естественное развитие мыслей. Которые переполняют его, он ими захлебывается, но никогда не может быть уверен в том, в правильные ли слова они отливаются. Слова теперь вообще сделались гораздо живее и своенравнее, с ними стало трудно управляться – настолько, что Кит порой вроде как даже и не понимает их, говори, не говори… Слова проникают к нему в голову, как ветер, задувающий в комнату, и сразу гасят, уничтожают робкое пламя мысли, только что зародившейся там во тьме. Думая, он пользуется ими все меньше и меньше. Мыслительный процесс у него сделался гибче: он следует выгибам мыслей естественно, потому что сам за ними мчится, будто привязанный сзади. Часто этот бег становится головокружительным, но отставать нельзя. Вокруг ничто не повторяется; бежать приходится всегда по незнакомой местности, которая делается все опаснее и опаснее. Медленно, безжалостно и неуклонно уменьшается количество измерений. Как и возможных направлений движения. Хотя в этом процессе нет ни ясности, ни определенности, чтобы можно было сказать: «Ну вот, теперь исчез верх». Однако бывают случаи, когда на его глазах два разных измерения прямо нарочно, ему назло меняются свойствами, словно пытаясь ему сказать: «А вот попробуй скажи, что есть что». Его же существо всегда реагирует одинаково: ощущением, будто внешние его части устремляются внутрь, ища защиты, – движением почти тем же, что видишь иногда в калейдоскопе, когда поворачиваешь его очень медленно, чтобы составляющие узора падали отвесно в самый центр. Но где этот центр? Иногда он гигантский, болезненный, саднящий и мнимый, перекрывающий весь белый свет от края и до края, так что и не скажешь, где он, ибо он везде. А иногда он вовсе исчезает, и вместо него на положенном ему месте появляется другой центр, истинный, – крошечная жгучая черная точка, неподвижная и до невозможности острая, твердая и далекая. Каждый такой центр он называет «Оно». Он отличает один от другого и понимает, который из них истинный, потому что, возвратившись иногда на несколько минут в палату, видя обстановку в ней и видя Кит, говорит себе: «Ага, это я в Сба» – и при этом может вспоминать оба центра порознь и различать их, несмотря на всю свою ненависть к ним обоим, понимая при этом, что тот, который здесь, только и может быть истинным, тогда как другой – это ложь, ложь, ложь…