Под ризой епископа

— Кыш отседова, у нас идет мужичий разговор, не мешай, — он перевел взгляд замутненных глаз на Ковалева. — Смотрю я на тебя и сам про себя думаю: почему же гражданин-товарищ не стал угощаться? Да потому, дурья башка, что он кое-што выпытывать пришел, а не самогон жрать да исповедь слушать. Понял? — он постучал по своей отяжелевшей голове, клонившейся то к одному, то к другому плечу, и продолжал: — М-мда, правильно говорят старые люди, што от сумы да от тюрьмы не отрекайся. В нашем деле, сам знаешь, не заметишь, на чем и споткнешься. Попробуй-ка влезь в мою шкуру. Жизнь человека, она завсегда на волоске висит. Одно утешение: чем раньше посадят, тем раньше выпустят. Опять же смешной ты какой-то, гражданин-товарищ. Пришел на мельницу, а расспрашиваешь не о работе мельницы и не о сборах за помол, а о какой-то драке. На кой ляд она далась тебе? Все уполномоченные пытали меня о том, как работает мельница, не лишнего ль беру с помольцев гарнцевый сбор[28] и всякое такое протчее. Намедни только копаться перестали. Да шиш, ничего не выкопали. Хотели меня под раскулачивание подвести, а я взял да передал мельницу-то для колхозов. Шалишь, брат, ты Сидорова за целковый не купишь. Так што говори прямо, што тебе от меня надобно?

Ковалев почти не вникал в бормотание захмелевшего хозяина. Значит, узкоглазый служит в Юркинской церкви! Теперь бы как-то о кнуте уточнить и о том, по какой нужде он к бабке Аксинье наведывался. Спросить так, чтобы это было естественно и не насторожило. В этот момент хозяин поднялся из-за стола и прошел для чего-то на кухню. Воспользовавшись этим, Ковалев вылил самогон из своего стакана в большой горшок с фикусом и наполнил его водой из ковша, стоявшего на столе. Из-за перегородки вернулся Сидоров.

— Маешься ты, гражданин-товарищ Димитрий, со своим-то стаканом.

— Так давай выпьем, Егор Григорьевич, — предложил Ковалев. — Эх, где наша не пропадала!

Сидоров недоуменно уставился на уполномоченного, а тот в два глотка осушил стакан.

— Вот это ловко! — обрадовался хозяин. — Марфа! Ососка[29] на стол! Шевелись, да побыстрей! Ползаешь, ровно черепаха. Пировать, так пировать!

— Часом, Егор Григорьевич, не помните ли, какое обычно зерно у вас молола бабка Аксинья рожь или пшеницу? — не прямо, начал Ковалев.

— Из Костряков которая?

— Да.

— Во когда ты о помоле-то заговорил! С этого и надо было начинать. Што, пожаловалась, што ли, богомолка?

— Да нет, что вы! Для другого мне интереса это хочется знать. Живет старуха одна-одинешенька, а чем, спрашивается, живет? Уж не святым ли духом?

— Да ты, Димитрий, за нее не изволь беспокоиться, — перешел на шепот Сидоров, чтоб не услышала хозяйка. — Она в храме служит, не нашему брату чета, счастливая, что калач в меду, на мельницу почитай вовсе не ездит. Ничем, никакими трудами себя не утруждает, к нам ее не приравняешь. У нас, у мужиков-то, хлопот полон рот, а для нее — вот те, пожалуйста, все готовое. Я был однако разок у нее: Кожевин приказал муки отвезти. Опять же приезжал сюда с Митькой Крюковым. Пока, говорит, мы тут переговорим о том, о сем, ты сгоняй к старухе на Митькином коне, отвези в счет колхоза пару мешков пшеничной мучицы. Как-никак у нее сын Романова проживает, колхоз ему помогать должен. Ну, погрузил я муку, отвез, да и всего делов.

— А в санях кнута не было?.

— Да на што он тебе сдался?

— Да так, из любопытства.

— Ну уж и сказал ты, гражданин-товарищ, курам на смех. — Сидоров насторожился. — До всех тонкостей добираешься… А по мне хоть как думай, только муку я не украл. Если она и была ворованная, то украл ее Кожевин, и никто другой. Мне от этого ни жарко, ни холодно, понял? Так что пытай его, а от меня с этим отстань.

— Да я и не пытаю, — стал успокаивать Ковалев. — И Кожевин муку не крал, он же сказал, что это для сына Романова. А о кнуте спросил потому, что сам утерял ременный, верховой, отдавать его надо.

— Этого еще не хватало, — хозяин как будто немного начал трезветь. — Да нешто с чужим кнутом я стану, в тарантасе разъезжать, к тому же он верховой, короткий, что твоя нагайка. А этот с длинным кривым чернем[30], до самой лошадиной морды доставал.

Из кухни выкатилась хозяйка и поставила на стол противень с жареными кусками молодой свинины.

— Вот это ты молодец, Марфа! Ты послушай, — сказал Сидоров, указывая ей на Ковалева, — видно, он по молодости своей вначале стеснялся пить первача-то, а сейчас мы с ним хватанули по полному. А ну-ка быстро сюда тертого хрену. Оно с ососком-то, знаешь как, пальчики оближешь. Ты, уполномоченный, поди-ко, давно такого не едал?

Ковалев в самом деле проглотил слюну от распространившегося по всему дому запаха. Сколько ни вспоминал, так и не вспомнил, ел ли он в своей жизни ососковую жареху. А хозяин, притянув Марфу к себе за конец платка, шептал ей: «Митя-то в сынки нам годится. Работает важным человеком. Неси бутылку, что почище, да побыстрей». Ковалев встал, расправил гимнастерку. Хозяин удивленно уставился, на него.

— Што это с тобой?