Под ризой епископа

— Что здесь происходит? — спросил Ковалев. — Что за мрачные посиделки?

— Всех впускал, никого не выпускал, товарищ уполномоченный. Как было приказано, — Широбоков, довольный, вытянулся почти до потолка.

— Назаров, препроводите их в контору и задержите там до моего прихода, — распорядился Ковалев и, когда те вышли, протянул хозяйке серую бумажку, — Будем делать у вас обыск. Это ордер. — Взглянув на Широбокова и понятых, добавил: — Приступайте! А пока производится обыск, займемся деловым разговором. — Садитесь, гражданка Ложкина. Первый вопрос такой: кем вам доводилась Устинья Романова?

— Племянницей.

— Расскажите все по порядку, что знаете о ней.

— Я ничего не знаю… — сбивчиво и неохотно ответила Аксинья. — Баба как баба, ничего плохого я ей никогда не желала.

— Да, нам известно, что вы ее лечили. Припомните-ка, от чего, от какой болезни?

— Ну, известно, от душевной, — глухо произнесла Аксинья. — От чего еще я могу лечить? Чахла она от разговоров об ее супружеской неверности. Так и сгинула враз.

— А не вы ли эти сплетни разносили? — Аксинья не ответила, — Может, очную ставку с вашим братом Егором устроить?

— Не… не надо. Я сама. Егория сюда не впутывайте, — после напряженного молчания согласилась Аксинья.

— Чем же вы лечили ее?

— Я… ничем. Только заговаривала и отвела ее к батюшке Григорию, — она нервно хрустнула пальцами, потом, собравшись с духом, неторопливо стала рассказывать…

Как-то, проходя мимо конторы, Устинья на доске показателей работы бригады против своей фамилии увидела приписку «потаскуха». Снова, как тогда на собрании, она ощутила на себе осуждающие взгляды. На работу в тот день не пошла. Возвращаясь домой, увидела на завалинке женщину в черной одежде. «Неужто тетка Аксинья? Что понадобилось? Почитай, год не показывалась и видеть меня не хотела», — эти мысли можно было угадать по лицу Устиньи.

— Здравствуй, племянница, — первой заговорила Аксинья. — Что невеселая, аль муж забижает?

Устинья в растерянности молчала, не зная, что ответить, ее снова обожгла обида.

— Знаю, знаю, милая, — продолжала тетка, заметившая на лице племянницы следы нервного потрясения, — я все знаю, все до меня донеслось. Покайся перед богом, оно и полегчает. Я-то понимаю, с кем не бывает по молодости, а ты покайся.

Это еще больше расстроило Устинью, она повернулась, хотела убежать, но тетка остановила ее:

— Подожди, куда ты, от убега-то не полегчает.

— Не грешна я ни перед кем! — выкрикнула Устинья. — Не грешна, чего вы ко мне все лезете!

— Так уж и ни перед кем? — не отступала тетка. — А перед мужем?

— Вы мне, тетушка, не приписывайте свои-то грехи.

— И я грешна, не спорю, вот и пришла помочь. Вон ты какая баскущая, меня-то бог красотой обидел, — Аксинья горько вздохнула. — Ничего не поделаешь: каждому свое на роду богом написано. А ты откройся мне, полегчает на душе-то.

— Не грешна я, вот и весь мой сказ. А вот из-за этих сплетен Федора словно подменили. Прежде-то, бывало, придет с работы и все рассказывает, рассказывает. А теперь придет — сразу спать заваливается: устал, говорит. Что только я не передумаю за ночь-то.

— Об этом я и хочу поговорить с тобой, — оживилась Аксинья. — А ты заладила одно: не грешна, не грешна.

— Может, и не верит он мне, а как я докажу?

— Дитятко ты мое, — запричитала обрадованная старуха, — вот я тебе и помогу, век помнить будешь. Слышишь ли ты меня?

— Не глухая. Только что я могу сделать-то? Вся душа изболелась, — Устинья, многое передумавшая за эти дни, заплакала. Она готова была на все, лишь бы наладилось в доме все по-прежнему, лишь бы уйти от незаслуженного позора. Порою ее, как в детстве, тянуло в церковь. Вот и сейчас ей показалось, что у нее нет иного выхода, кроме раскаяния перед богом, хотя она не понимала, в чем ей надо было каяться.

— Есть ли ныне безгрешные-то, — словно подслушав ее мысли, продолжала Аксинья. — Я тебе вот что присоветую: приди-кось в троицу святую в церковь.

— Что я там должна делать? — почти согласно спросила Устинья.

— Все объяснят тебе там отцы святые, может, батюшка с амвона провозгласит, что злые языки рабу божию Устинью, не пощадили; и поганую напраслину возвели… И снова ты станешь счастлива и мила законному-то мужу. Только об этом никому ни слова, иначе все прахом пойдет. Аминь! — Она перекрестила Устинью и, довольная удачей, скрылась за плетнем.