Под ризой епископа

Федор не старался отвлечь жену от мрачных мыслей, считая, что все обойдется, так как они по-прежнему любили друг друга. Он не верил грязным сплетням и не слушал их. Она же целыми днями не находила себе места, осунулась, ничего не ела, была бледна и неразговорчива. Кто этот исцелитель, о котором говорила тетка Аксинья? Только это одно и крутилось в голове неотвязно. Через несколько дней она, надев черное одеяние, таясь от посторонних, пришла в церковь. Разноголосый церковный звон лился ей в уши от самого дома. «К нам! К нам! Идите к нам! Идите к нам!» — будто призывали колокола. Она робко вошла в собор, увидев тетку, вздохнула с облегчением. Вот богомольцы почтительно расступились, по образовавшемуся проходу величественно ступал епископ Синезий, слева, чуть позади, степенно продвигался отец Григорий, справа, стараясь не забегать и не отставать, семенил дьякон Егорий, отец Устиньи.

— Согласна ли? — незаметно приклонясь, спросил шепотом отец Григорий бабку Аксинью.

В ответ та только утвердительно кивнула.

— После обедни, — чуть слышно обронил отец Григорий и, направившись к иконостасу, затянул: «Господи помилуй, господи помилуй!»

Устинья поняла, что это о ней. Она оробела так, что почувствовала: вот-вот упадет без сознания, и, собрав последнюю волю, вышла из церкви. «Должно быть, самый высокий сан, риза на нем горела золотом. Не к нему ли приведут меня?» — подумала она об епископе. Мало-помалу страх перед неизвестностью сменялся в ее груди смутно тревожным предчувствием встречи с самим благочинным и надеждой на очищение доброго имени от грязи наговоров.

Когда прихожане вышли из церкви и разошлись в разные концы села, Устинья вернулась в церковь, темнота, разбавленная трепещущим светом догорающих свечей, снова родила в ее душе ужас. Она хотела уйти и больше не возвращаться, но на этот раз силы оставили ее. Устинья замерла, боясь пошевелиться, скользнула взглядом по иконе, второй… Могильная тишина церкви обдала ее холодом, Устинья задрожала мелкой дрожью.

— Сюда, дитя мое, сюда, — позвал ее мягкий ласковый голос. В проеме двухстворчатой двери иконостаса стоял отец Григорий и с пристальным вниманием смотрел на Устинью. Какая-то непреоборимая сила повела Устинью вперед, — Садись, дитя мое, сюда и ничего не бойся.

Устинья повиновалась.

— Любишь ли ты нареченного супруга своего? — спросил отец Григорий так, словно бы он заглядывал в ее душу.

— Да, — робко послышалось в ответ.

— Так и должно. Какое же сомнение принесла ты сюда, в храм божий? Грешна?

— Не грешна я, батюшка, перед мужем своим, от наговоров стражду.

— Готова ли, дочь моя, перед господом богом доказать безгрешность свою?

— На все готова, батюшка. Только б…

Священник осенил Устинью крестным знаменем.

— Вот и добро, добро. Желание в тебя вселится истовое, могутнее нечистой силы и злых языков от нея. Ежели проявишь в тех искушениях ангельское терпение, то никакая сила нечистая не коснется души твоея во веки веков…

Отец Григорий еще долго говорил что-то непонятное, потом перешел совсем на шепот, погладил по голове покорившуюся богоотступницу. Устинья, словно завороженная, не слышала слов, не чувствовала прикосновений священника. Он еще раз перекрестил завороженную молодуху, поднялся и скрылся за узкой дверью. Оттуда донесся легкий звон стеклянной посуды. Устинья сидела, не шелохнувшись.

— На, дитя мое, испей, дабы унять смуту в душе своей.

Словно после беспамятства вернулось сознание, дрожащими руками она переняла тяжелую хрустальную чашу и поднесла к бледным губам, выпила сладкую, как причастие, жидкость.

— Теперь все позади, дитя мое, ступай спокойно домой, — напутствовал отец Григорий.

До дома Устинья еле-еле добрела.

— Что с тобой, мама? — спросил встревоженно выбежавший навстречу Вася. Но Устинья уже ничего не могла ответить сыну…

Аксинья Ложкина рассказала об этом Ковалеву охотно, не утаивая деталей.

— Вот это и есть мой единственный грех, других не ведаю! — твердо сказала она, завершая признание. Больше, казалось, ее ничто не тревожило, она жила какими-то разорванными мыслями об иных делах, о том, что ее ждет страшнее возмездие за хранение и распространение антисоветских листовок, чем за соучастие в убийстве Устиньи Романовой.

— Ваши показания, гражданка Ложкина, занесены в протокол. Вот подпишите.

Аксинья расписалась, с безразличием глядя на поданную бумагу. Потом так же безразлично подтвердила подписью акт об изъятии золота и, следуя указанию Ковалева, стала собираться в невольную дорогу.

В здании ОГПУ царило необычное оживление. По коридорам конвоиры то и дело проводили арестованных. Сновали вызванные и добровольно явившиеся свидетели. Проводились допросы, очные ставки, опознания.