Под самой Москвой

Мама собрала на стол, но мне есть не хотелось. От всех этих дум. И еще тяжелее было оттого, что я ни слова маме не сказала про сегодняшнее, просто не могла — она и так расстроилась.

В тот вечер я легла в постель очень рано и сразу уснула, как в колодец провалилась. Проснулась я, как мне показалось, среди ночи, но в это время как-раз диктор говорил: «Московское время — двадцать один час тридцать минут. Передаем музыку народов СССР».

Однако меня разбудил не голос диктора. Что-то другое меня подняло из очень глубокого сна. Я словно из колодца вылезла на свет. И вылезла с мыслью о Юрке. Почему именно о нем? И сейчас же поняла почему. В окно бросали мелкие камешки: раз-раз и еще раз. И мне стало ясно, что это уже давно он так стоит под окном и бросает камешки.

Мамы в комнате не было.

Я высунулась в окно. Оно выходит на улицу. И довольно высоко, не так как во дворе; наш дом на косогоре выстроен. На пустынной улице стоял Юрка, задрав голову, в руках у него был довольно-таки крупный камешек — пожалуй, если б он в раму попал, весь дом бы переполошился. А в стекло — и говорить нечего — вдрызг! И я поскорее отозвалась:

— Чего тебе, Юрка?

— Выходи! — сказал он.

И я поняла, что случилось что-то важное. И хотя мне хотелось спать, я быстренько оделась, сунула ключ от комнаты под коврик в коридоре и вышла.

Оказалось, что светит луна. Полная луна неподвижно стояла над городом, и очень ясно были видны все ее моря, которые так красиво назвали.

Юрка вел себя таинственно: ничего не сказал, повернулся и сделал мне знак, чтобы я шла за ним. Мы вышли к спуску на реку. Спуск вел мимо лесопилки, и от штабелей досок сразу пахнуло дневным теплом, словно оно спало здесь и, разбуженное нашими шагами, обволокло нас.

Но на берегу было прохладно. Лягушки ясно выговаривали свое: «Мавра, Мавра, и ты такова». От луны Голубица была как будто одета в серебряную кольчугу, мелкие кольца ее переливались и, кажется, даже звенели.

Мы сели на сырой, черный от теней песок, и Юрка сказал:

— Против твоей мамы все, даже мой папа. Но я — нет. Я с вами. — Он огляделся по сторонам и зашептал: — Завтра после работы к папе приедет Павел Нилыч с комбината. Наверняка они будут говорить про эти дела насчет Аникеева. И про твою маму. Приходи, мы отодвинем немножко шкаф и все услышим.

— Ой, Юрка, нехорошо подслушивать, — сказала я неуверенно, потому что мне ужасно хотелось все услышать, и действительно в Юркиной комнате стоит шкаф у стенки, и действительно чуточку только отодвинуть…

— При чем тут «подслушивать»? Это все равно что мы в разведке, — сказал Юрка. — И нам надо во что бы то ни стало разведать планы противника.

— Тогда действительно, — согласилась я.

В общем, назавтра мы так и сделали. Было все хорошо слышно, даже как Юркин папа разливал водку и как Нилыч, который любит подрубать и потому такой толстый, хрустел огурчиками.

Юркин папа:

— Что же все-таки выясняется с этим делом?

Нилыч:

— Неприглядная картина. Аникеев брал деньги с поставщиков. А посредником — Усов.

Юркин папа:

— Усов, конечно, пешка, а Аникеев — нет! Это туз.

Нилыч:

— Директор у нас шляпа, мы же давно давали сигналы, а он на них чихал. Дальше что получается? Усова народ терпеть не может. Другое — Аникеев. Он человек тихий, с людьми ладил, и вот теперь чувствуется: где-то пружинит. И слушок пошел: мол, Усов оговаривает Аникеева, тот ни при чем. А на деле — вся сила как раз в Аникееве, он-то и Усова втянул.

Юрин папа:

— В этом и сомнения нет.

Нилыч:

— Теперь, значит, так: вскрылось все дело благодаря Макаровой. Бабы в слободке подняли хай: на поруки бы Аникеева. И на Макарову всех собак вешают…

Юрин папа:

— Еще бы.

Нилыч:

— Да… Женщина она правильная, спуску никому не дает, за словом в карман не лезет. Мы в парткоме ее поддерживаем, но сам знаешь как бывает… Слушок, что Аникеев, дескать, невиновен, пущен и гуляет себе. Словно дым. Войдет в один дом, войдет в другой. Не поймаешь.

Юрин папа:

— Надо процесс сделать в клубе. Показательный. А про Макарову я тебе скажу: она самоуверенна слишком. С бонапартистскими замашками.

Тут я забыла, что надо сидеть тихо, и прыснула: представила себе маму Бонапартом: «На  н е й  треугольная шляпа и серый походный сюртук…»

Слышу, Нилыч защищает маму: «У нее требовательность к людям имеется и к себе, бескомпромиссная она». — «Это — да», — соглашается Юркин папа.

Тут они заспорили насчет других дел, нас это не интересовало. И мы потихоньку придвинули шкаф.

— Я лично, — Юрка приосанился, — тебя буду поддерживать против наших девчонок. Они же дурехи, им что мамы в голову всунут, то у них и есть. Никакого самостоятельного мышления. И вот они тебе делают бойкот.

— Спасибо тебе, Юрка, за твое самостоятельное мышление и за шкаф, — сказала я. — А теперь пойду, мама уже, наверное, меня хватилась.

Когда я пришла домой, мама на меня накинулась:

— Не смей одна по ночам бегать! Что за новости еще!

Я смолчала. Новостью как раз было то, что в девять часов вечера мне уже нельзя со двора пойти. Но я видела, что мама не в себе: пусть отойдет!