Под самой Москвой

— Спросишь почему? Из-под папашиной руки на свет смотрит — что это за мужчина?.. Пф-пф… Я же за Гришку выходить собиралась, а не за старого кулачину Егора. А он, кулачина, — бородища у него, как у боярина в театре, — давай свой характер показывать. Жить, мол, нам в его доме. Ну, это ясно, не в общежитие же я Гришку возьму! Но условие: чтоб весь дом на мне, чтоб я содержала его как подобает. Фабрику к черту: по огороду да по дому, мол, работы хватит!.. А у них корова, свиньи, еще там птицы полно, индюк на меня набросился, капроновый чулок разорвал, вот скотина! — Ленка показывает кое-как зашитый чулок. — Кругом вонища, навоз, мухи. А если я, мол, не желаю, так, значит, не уважаю Гришку. Нет, папаша, Гришку я уважаю, я свиней не уважаю. Я и говорю Гришке: да что ты его слушаешь? Пф-пф, — Ленка ожесточенно выплевывает окурок. — Давай квартиры добиваться. Вот строят наши своими руками, и мы давай! Так, верите, Гришка ну на меня хвост подымать! «Чего это мне «своими руками», когда у папаши дом уже готовый!» — «Так он, говорю, в нем хозяин, а не мы». — «Нет, говорит, он на меня дом перепишет, когда мы повенчаемся». — «Дурак ты, говорю, дурак, переписать все можно, да жить нам — по его указке! А на что нам, молодым, под него подлаживаться? Уйдем, говорю». — «А дом? Кому он достанется?» — «Да плюнь ты на него! — говорю. — Пусть достанется хоть кобелю Трезору, что там на цепи мотается!» Ну, вижу, Трезор его не устраивает. «Ладно, говорю, давай по-другому: пусть старик своим хозяйством тешится, а нам выделит комнатенку, вроде как квартирантам. И мы своей жизнью будем жить, а он — своей. Давай?» Гришка сопит, молчит. И так мне тошно стало. Ну, думаю, если сейчас сопит, то что ж потом? Когда мужем станет? Как вопрос такой себе задала, так словно ножом отрезала. Сегодня сразу пошла, вот туфли купила…

Я побоялась, что Ленка опять возьмется за мелочишки, и с маху спросила:

— А как же-свадьба в церкви? Ты ж в церкви венчаться хотела?

— И хотела, — живо подхватила Ленка. — Я чего петь хожу в церковь? Красиво там поют. И мотивы тянут певучие такие, дымчатые. А не то что у нас в клубе: «Частушки на фабричные темы — сочинение Васьки Жуглова». И все со стульев валятся! От скуки!

— Чего врать-то? — сердится мама: она же член правления клуба. — Ты ж в клуб не ходишь! Ничего не знаешь!

Но Ленку уже несет:

— Там у вас за всех одна — Марфуша Зотова. Ах, сопрано! Ах, самородок! И давай ее толкать на смотры, и давай! Будто других нет!

Мама не хочет углубляться:

— Ну ты что ж, сказала Гришке?

— Нет. Написала. Письмо ему послала.

Ленка обводит нас торжествующим взглядом:

— Вот так прямо и написала: «Не ждите, Григорий Егорович, что я буду вашей женой, а вашей скотине — хозяйкой. А за любовь, что между нас была, — спасибо». Написала и от сердца оторвала…

Ленка отчаянно взмахивает рукой и заливается слезами. Плачет она так же, как и смеется, громко, закатисто. И так же внезапно перестает. Достает из сумки зеркальце, пудрит нос и спокойно говорит:

— Налила бы еще чаю, Шурка.

Мама напоминает:

— Ты все пугала: первая, мол, новость. А как же вторая, будет?

— Выдам. Чаю дай напиться.

Ленка шумно пьет чай, шумно отодвигает чашку и тарелку с оладьями.

— Через вторую мою новость многое вам, темным, разъяснится. Я вам сейчас все разобъясню.

Ленка закуривает — «пф-пф»… Делает значительную паузу. Коса в ее короне расплелась, и конец ее падает на Ленкино плечо, словно султан. Вид у нее прямо гусарский, или кто там султаны эти носил? Мне не терпится: что же такое узнала Ленка? И все еще боюсь, как бы мама не стала спать укладывать. Но мама молчит. Да, правда, чего уж? Я ведь не ребенок.

Ленка нагибается к нам через стол, глаза у нее совсем круглые.

— Аникеев-то — первый человек был в церкви! Из праведников праведник! Вот что. И ведь никто не знал. Деньги он Митьке-попу на церковь отвалил огромные, вот что!

Мама страшно скосила глаз:

— Наворовал и с богом поделился! Ох, подлюги, холера б их задушила! Ну когда ж они все повыздыхают? — Мама просто вне себя!

— Вот за то Митька копытами землю роет, чтоб добиться, на поруки его взять. И слушай, Варька, слух такой пущен, что ты всему зачинщица, что через тебя невинный страдает. И бабы на тебя кипят просто белым ключом…

— А я на них… — мама мельком на меня глянула и замолчала.

— Свинелупиха грозила, что и тебе и Шурке житья не даст, пока Петр Петрович Аникеев домой не вернется, — говорит Ленка.

— Плевала я на нее с высокой елки, — говорит мама и начинает перемывать чашки.

Тут в окно так сильно, по-мужски застучали, что мы все обмерли. Сидим и не отзываемся. И только сейчас слышим, что за окном дождик шуршит. Небольшой такой, летний.

Мама сорвалась с места, чиркнула выключателем, в темноте глянула в окно:

— Максим Леонтьевич! Вот так гость!

И обе они с Ленкой кинулись к двери и чуть что не втаскивают его в комнату. А он усы гладит и приговаривает:

— Тише вы, сороки! Дайте передохнуть.

Усаживается на стул, стряхивает капли с пиджака и говорит: