Под сенью Дария Ахеменида

Пленные стояли кучкой. Они ждали, когда мы их начнем мучить. Я подъехал к ним. Мне их кормить было нечем. Раненых обиходить тоже было нечем. Я остановился. Впору было на все привычно обозлиться. Но отчего-то сил на это не было. Павел Георгиевич понял меня по-своему.

- Борис Алексеевич, вы видели изнасилованных молодых армянских девушек? Изнасилованных и с перерезанными горлами, и еще при этом обнаженных так, чтобы было видно, ну, сами понимаете, что должно было быть видно, - сказал Павел Георгиевич. - А мы в прошлом году в Алашкертской долине вот как на это насмотрелись. Их рук, - Павел Георгиевич показал на пленных, - их рук было дело!

- И как вы предлагаете поступить - по их образу и подобию, по их делам, так сказать? - понял я, для чего вспомнил Павел Георгиевич зверства курдов. И спросил я с какой-то неприязнью, какой Павел Георгиевич совсем не заслуживал.

- Мы, - показал Павел Георгиевич на батарею и уманцев, - видели этих армянских девушек много - и уже вздутыми от разложения, и еще, так сказать, трепещущими в последних судорогах, когда кровь еще не успела застыть. Представляете картину. Христианский монастырь, жар, марево вдали. А окрест монастыря, и во дворе, и в храмах - оголенные девушки прокисают. Оголенные до пояса и на груди, в позорных позах, с раздвинутыми ногами. И все с перерезанными горлами. Ребятишки со вспоротыми животами или с пробитыми головами около своих оголенных матерей лежат. Редкие мужики, чаще всего старики, руки у них связаны назад. Животы понизу вспороты. Содержимое все - наружу. И как вы думаете, отличительные мужские признаки их где? А они обрезаны и вставлены в рот. Вот так при отступлении вот эти безобразники немного поозорничали. За что же их наказывать? Естественно, их надо только пожурить, господин капитан!

- И что же вы прикажете сделать, господин есаул? - попытался я усмирить свою неприязнь, но не смог.

- А вам не доводилось, господин капитан, задуматься, почему у казаков после боя никогда пленных нет? - тоже порезчал голосом Павел Георгиевич.

- Да ведь это бунт! - вдруг сказал я, казалось бы, забытое с пятого года слово.

- А так честнее, Борис Алексеевич, особенно в отношении этих! - снова показал Павел Георгиевич на курдов.

- Но есть же приказ по корпусу. Есть личная просьба Николая Николаевича ко всем чинам корпуса, чтобы являли милосердие. За нами - Россия! Да что я говорю. Есть международная конвенция. И есть просто христианское милосердие! И есть воинская дисциплина! - взорвался я на упорство Павла Георгиевича. - Как старший по должности я приказываю: оружие, лошадей, провиант, фураж забрать. Пленных под охраной заставить собрать убитых и похоронить, а потом отдать им раненых и отпустить!.. Подъесаул Дикой, выделить взвод под охрану! Заодно этот взвод дождется драгун и пойдет в арьергарде!

- Слушаюсь! - хмуро откозырял подъесаул Дикой, отошел и зло махнул хорунжему Кожуре на пленных: - Твой взвод, Петро!

Затем я велел подъесаулу Дикому сделать рапорт о бое, в котором, если он найдет таковых, представить отличившихся к наградам.

- Да усих, хто боковохо разъизду був, - и к наградам! - буркнул вдруг повеселевший подъесаул Дикой.

Сколько мне ни хотелось дать команду на движение, я счел за благо объявить на два часа бивак.

Пленные растащили трупы и раненых с дороги. Головной разъезд, огибая убитых лошадей и грозя кулаками пленным курдам, ушел вперед. Через несколько минут тронулась и батарея, за нею - табун, и далее - остаток сотни уманцев. Возбуждение боя прошло, навалилась прежняя тупая дрема, которую не пересиливал своим взглядом смертельно раненный мой курд. Я шел и сквозь дрему более думал о хлопающей подошве и о том, что надо бы заново ее привязать. А сил остановиться недоставало. Их хватало только идти. В какой-то момент мне пригрезился наш двор и Иван Филиппович, вышедший с двумя деревянными лопатами разгрести навьюженный за ночь снег. Вышел к нему я и стал просить взять меня в помощь. От бубнения я очнулся. Я все так же шел, опершись на холку Локая и уперев локоть в луку седла. Рядом на ходу дремал вестовой Семенов. И рядом в каком-то ожидании смотрел на меня вахмистр Касьян Романыч.

- Что, Касьян Романыч? - спросил я.

- Так что покорно прошу извинить, ваше высокоблагородие! - не осмелился далее этих слов говорить вахмистр.

- Слушаю вас. Что? - снова спросил я.

- Так что вы как его ссадили молодецки, а жеребчик теперь остался бесхозный. В корпус его отдадим. А там неизвестно какому тахтую он достанется. Может, такому тахтую он достанется, что Бел-Терек такого тахтуя век не видывал. А мне он к душе прилег. Я с него глаз спустить не могу. Изорвался я по нем душой, ваше высокоблагородие! Я отпишу жене Екатерине Евлампьевне, - сказал он с полной любовью ко мне в глазах. - Она приедет, заберет его. За всю мою службу будет мне награда.

- Касьян Романыч, любезный, да как же она приедет, как же она его увезет? Ведь - не в соседнюю станицу, ведь и железной дорогой ехать, и пароходом плыть! - возразил я.