Под сенью дев, увенчанных цветами

Бывало оно таким немыслимо красивым, что, увидев его, я ликовал еще больше — от изумления. По какому счастливому случаю именно в то, а не в другое утро окно, приотворившись, являло моим изумленным глазам нимфу Главконому[185], чья ленивая, мягко дышащая красота была прозрачна, как туманный изумруд, сквозь который я различал в волнах отдельные частицы, красившие его в зеленый цвет? С томной улыбкой заставляла она солнце играть в невидимой дымке, в пустоте вокруг просвечивающей морской глади, и сквозь эту дымку представала рельефнее, победительнее, подобно богиням, которых скульптор ваяет выступающими из камня, не соизволив отсечь лишнее. И этот ее неповторимый цвет приглашал нас на прогулку по грубым земным дорогам, по которым мы катили в карете г-жи де Вильпаризи, весь день любуясь ее свежестью и мягким трепетом, но никогда к ней не приближаясь.

Г-жа де Вильпаризи велела запрягать рано, чтобы хватило времени доехать то до Сен-Марс-ле-Ветю, то до скал Кетольма, то еще до какого-нибудь достаточно далекого пункта назначения, там более что скорость кареты была невелика и экскурсия требовала целого дня. Радуясь предстоящему долгому путешествию, я мурлыкал какой-то недавно услышанный мотив и слонялся по комнате, ожидая, когда будет готова г-жа де Вильпаризи. По воскресеньям перед отелем стояли и другие кареты; несколько наемных фиакров ждали не только тех, кого пригласили в замок Фетерн к г-же де Камбремер, но и тех, кто вместо того, чтобы оставаться дома, как наказанные дети, объявляли, что по воскресеньям в Бальбеке скучища, и после обеда катили на какой-нибудь пляж по соседству или осматривать какую-нибудь достопримечательность; нередко г-жа Бланде на вопрос, была ли она у Камбремеров, решительно отвечала: «Нет, мы ездили в Бек на водопады», как будто это была единственная причина, помешавшая ей провести день в Фетерне. А староста милосердно замечал:

— Завидую вам и с удовольствием бы с вами поменялся: это куда интереснее!

Рядом с экипажами, перед подъездом, где я ждал, торчал, наподобие деревца редкой породы, юный «посыльный», поражавший взгляд как удивительной гармонией крашеных волос, так и зеленовато-растительным кожным покровом. Внутри, в холле, соответствующем церковному притвору или церкви новообращенных в Древнем Риме (сюда имели право заходить и те, кто не жил в гостинице), маялись товарищи «наружного» лакея, которые трудились не больше его, но все-таки хоть немного шевелились. Вероятно, по утрам они помогали убирать. Но во второй половине дня они просто присутствовали, наподобие хористов, которые, даже не имея дела, остаются на заднем плане, чтобы пополнить собой массовые сцены. Генеральный директор, внушавший мне такой страх, собирался в будущем году значительно умножить их число, потому что строил «большие планы». Его решение очень беспокоило директора отеля: он считал, что от всех этих деток «одни неприятности», имея в виду, что они путались под ногами и ничего не делали. Но они хотя бы заполняли какой-то деятельностью пустоты между обедом и ужином, между уходом и приходом постояльцев, как ученицы г-жи де Ментенон в костюмах юных евреев, разыгрывающие интермедии всякий раз, когда со сцены удаляются Есфирь или Иоад[186]. А наружный лакей с жеманными повадками, тоненький и хрупкий, неподалеку от которого я дожидался выхода маркизы, хранил неподвижность, к которой примешивалась меланхолия, потому что его старшие братья расстались с отелем и устремились навстречу более блестящей судьбе и ему было одиноко в этом чужом месте. Наконец появлялась г-жа де Вильпаризи. Вероятно, в обязанности лакея входило помочь ей сесть в карету. Но он знал, что особа, которая возит с собой слуг, предпочитает, чтобы всё делали они, и, как правило, раздает мало чаевых служащим отеля, и точно так же ведут себя обитатели старинного Сен-Жерменского предместья. Г-жа де Вильпаризи принадлежала к обеим этим категориям. Из этого древовидный лакей делал вывод, что от этой дамы он ничего не дождется; предоставив метрдотелю и горничной маркизы суетиться с ее вещами, он печально грезил о завидной судьбе братьев и хранил растительную неподвижность.

И мы уезжали; обогнув вокзал, немного времени спустя мы уже катили по сельской дороге, с которой я скоро освоился, как с дорогами в Комбре; по обе ее стороны вплоть до нового поворота тянулись прелестные огороженные сады, а там начинались возделанные поля, и мы сворачивали. В полях виднелись яблони, которые, правда, уже отцвели, и на ветках торчали только пучки пестиков, но я все равно приходил в восторг, потому что узнавал эти неподражаемые широкие листья — по ним, словно по ковру на возвышении, оставшемуся после свадебного торжества, еще недавно скользил белый атласный шлейф розовеющих цветов.