Под сенью дев, увенчанных цветами

Мы с бабушкой удивлялись ее «либеральности»: она была даже либеральнее большинства буржуа. Она пожимала плечами, когда вокруг возмущались высылкой иезуитов, и говорила, что так оно было всегда, даже при монархии, даже в Испании. Она заступалась за Республику и отчасти даже прощала ей антиклерикализм, говоря: «На мой взгляд, запрещать мне ходить к мессе, если я этого хочу, так же плохо, как заставлять меня туда идти, если я не хочу!», а также позволяла себе замечания в таком роде: «Ах, куда годится нынешнее дворянство!» или «По мне, человек, который не работает, — пустое место», возможно, просто потому, что в ее устах они звучали колко, пикантно, значительно и она это сознавала.

Слыша, как та самая особа, чьи воззрения мы настолько уважали, что, несмотря на всю нашу робкую, но добросовестную беспристрастность, отказывались осуждать консервативный образ мыслей, то и дело искренне высказывает передовые взгляды — не доходившие, правда, до социалистических, внушавших г-же де Вильпаризи отвращение, — мы с бабушкой готовы были склониться к мысли, что наша обаятельная спутница во всем и всегда права. Мы верили ей на слово, когда она рассуждала о своих Тицианах, о колоннаде своего замка, о тоне бесед при Луи Филиппе. Но — подобно эрудитам, восхищающим нас рассуждениями о египетской живописи или этрусских надписях, но изрекающим такие банальности о произведениях современных авторов, что мы начинаем думать, а так ли уж интересны исследования, в которые они погружены, и не привносят ли они в свои ученые штудии ту же посредственность, которая поражает нас в их пошлых рассуждениях о Бодлере, — в ответ на мои расспросы о Шатобриане, о Бальзаке, о Викторе Гюго, бывавших некогда у ее родителей, где и она с ними встречалась, г-жа де Вильпаризи смеялась над моим восхищением, рассказывала о них пикантные анекдоты, такие же, как об аристократах и политиках, и строго судила этих писателей, особенно за то, что им недостает скромности, умения вовремя стушеваться, сдержанности, позволяющей бросить одно справедливое замечание и не развивать его без конца, недостает искусства избежать смехотворной выспренности, недостает такта, умеренности в суждениях, простоты, — а ведь без всего этого не может быть истинного величия, так ее учили; и ясно было, что она предпочитала им людей, которые в отношении этих достоинств в самом деле, вероятно, затмевали и Бальзака, и Гюго, и Виньи в салоне, в Академии, в совете министров, — Моле, Фонтана, Витроля, Берсо, Пакье, Лебрена, Сальванди или Дарю[188].

— Это как романы Стендаля, от которых вы, кажется, в таком восторге. Он бы очень удивился, если бы вы с ним заговорили в таком тоне. Мой отец встречался с ним у господина Мериме — этот был, по крайней мере, человек одаренный — и нередко повторял мне, что Бейль (так его на самом деле звали) чудовищно вульгарен, но в застолье остроумен и не пускает пыль в глаза своими книгами. Впрочем, вы, вероятно, сами знаете: на преувеличенные похвалы господина де Бальзака он только плечами пожал. Хотя бы в этом повел себя как светский человек. — Она хранила автографы всех этих великих людей и, гордясь тем, что ее семья поддерживала с ними личные отношения, считала, видимо, что судит о них вернее, чем молодые люди вроде меня, знакомые с ними только по книгам.

— Я полагаю, что могу о них судить, потому что они приходили к отцу; как говаривал господин Сент-Бёв, большой умница, следует прислушаться к тем, кто видал их вблизи и яснее понимал, чего они стоят.

Иной раз, когда карета катила в гору по дороге, бегущей между вспаханных земель, за нами семенили несколько робких васильков, похожих на комбрейские; они придавали полям достоверность, подтверждали их подлинность, как драгоценный цветочек, которым иногда старые мастера подписывали свои полотна[189]. Наши лошади скоро их обгоняли, но через несколько шагов мы замечали еще один, который, поджидая нас, выставил из травы свою голубую звездочку; некоторые, расхрабрившись, подбегали к самой обочине дороги, и тогда мои далекие воспоминания сливались воедино с прирученными цветами.