Под сенью дев, увенчанных цветами

В один прекрасный день г-жа де Вильпаризи повезла нас в Карквиль, туда, где на холме над деревней и над протекающей через нее рекой с уцелевшим средневековым мостиком возвышается увитая плющом церковь, о которой она нам рассказывала, и вот бабушка, подумав, что я, наверно, буду рад осмотреть эту достопримечательность в одиночестве, предложила маркизе зайти перекусить в кондитерскую на площади, замеченную нами из кареты: под золотистым налетом времени она виднелась, словно отдельная часть какой-то старинной вещицы. Было решено, что я зайду за ними в эту кондитерскую. Меня оставили в зеленых зарослях, и, чтобы, стоя там, распознать церковь, мне пришлось сделать усилие и как можно четче представить себе, что такое церковь вообще, что она собой представляет; в сущности, со мной случилось то, что бывает с учеником, который полнее постигает смысл фразы, когда ему велят перевести ее на другой язык, то есть освободить от привычных форм: обычно, видя колокольни, которые невозможно не узнать, я не нуждался в общем представлении о церкви — но тут мне приходилось всё время напоминать себе, что вот это переплетение плюща в форме арки — на самом деле свод стрельчатого окна, а вон там листья потому образуют выступ, что под ними таится капитель. А потом налетал ветерок, и подвижный портал начинал дрожать, по нему, словно солнечные блики, пробегала трепетная рябь; листья бушевали, ударяясь друг о друга; и растительный фасад, колеблясь, вовлекал в свое движение волнистые, колышущиеся, ускользающие колонны.

Покидая церковь, я увидел у старого моста деревенских девушек, принарядившихся, вероятно, по случаю воскресенья; они окликали проходивших мимо парней. Одна из них, долговязая, одетая хуже других, но явно верховодившая остальными, судя по тому, что еле давала себе труд отвечать на то, что они ей говорили, выглядела серьезней и своевольней подруг; она сидела на краю мостика, свесив ноги, а перед ней стоял котелок с рыбой, которую она, видимо, только что наловила. У нее было загорелое лицо, кроткие глаза, но на всё вокруг она смотрела с презрением — а носик был тонкий, прелестной формы. Мои глаза не отрывались от ее кожи, а губам ничего не оставалось, как только воображать, будто они устремляются туда же, куда и взгляд. Хотя мечтал я добраться не только до ее тела, но и до личности, обитавшей в этом теле, а привлечь ее внимание можно было только как-нибудь до нее дотянувшись, и только завладев ее вниманием, можно было заронить в нее какую-нибудь мысль.

Между тем внутренний человек, таившийся в прекрасной рыбачке, был для меня еще закрыт, и я сомневался, проник ли я в него, даже когда заметил, что мой собственный облик украдкой отразился в зеркале ее взгляда согласно закону преломления, который был мне так же непонятен, как если бы я попал в поле зрения какой-нибудь лани. Но ведь моим губам мало было бы испытать блаженство, прижавшись к ее губам, — такое же блаженство я хотел подарить ей; точно так же мне хотелось, чтобы представление обо мне не просто угнездилось в ней, привлекло и задержало ее внимание, — мне хотелось пробудить в ней восторг, желание, хотелось, чтобы она помнила меня до того дня, когда я смогу к ней вернуться. Но тут я обнаружил в двух шагах от себя площадь, где должна была ждать карета г-жи де Вильпаризи. У меня был всего один миг; я уже видел, что девушки начали смеяться, видя, как я застыл на месте. В кармане у меня было пять франков. Я вынул их и прежде, чем объяснить красавице, какое поручение я хочу ей дать, подержал монету у нее перед глазами, чтобы она не пропустила моих слов мимо ушей.

— Вы как будто местная, — сказал я рыбачке, — не могли бы вы сделать кое-что для меня? Вам нужно подойти к кондитерской, что на площади, я точно не знаю где, но там меня ждет карета. Погодите! Чтобы не ошибиться, вы спросите, это ли карета маркизы де Вильпаризи. Да вы и сами увидите, она запряжена двумя лошадьми.

Всем этим я просто хотел придать себе значительности в ее глазах. Но как только я произнес слова «маркиза» и «две лошади», я вдруг испытал огромное облегчение. Я почувствовал, что рыбачка меня запомнит, и вместе со страхом, что я ее больше не увижу, отчасти развеялось и мое желание увидеть ее еще раз. Мне казалось, что я уже прикоснулся к ее душе невидимыми губами и что я ей уже понравился. Я насильно вторгся в ее разум, завладел ее вниманием, и она тут же утратила всякую таинственность, словно я овладел ею физически.