Под сенью дев, увенчанных цветами

— Неужели вам нравится? — спрашивала она, — и это, по-вашему, гениально? Признаться, я всегда удивляюсь, что в наше время принимают всерьез вещицы, над которыми подшучивали даже друзья этих господ, вполне, впрочем, отдавая должное их достоинствам. Словом «гений» тогда не бросались, как нынче, когда сказать писателю, что у него талант, нельзя, а не то он обидится. Вы мне цитируете пышную фразу господина де Шатобриана о лунном свете. Вот увидите, у меня есть свои причины, чтобы ее не воспринимать. Господин де Шатобриан довольно часто приходил к моему отцу[193]. Когда не было других гостей, это был в общем приятный человек, простой, забавный, но, стоило появиться другим приглашенным, он тут же начинал позировать и вел себя смехотворно; он утверждал при отце, будто швырнул королю в лицо прошение об отставке и будто руководил конклавом[194], забывая, что именно отец по его настоянию умолял короля взять его обратно на службу и слышал из его уст самые безрассудные прогнозы об избрании папы. Что до этого пресловутого конклава — достаточно было послушать господина де Блакаса[195], человека совершенно иного склада, чем господин де Шатобриан. А его фразы о луне просто-напросто легли на всех нас как неизбежное бремя. Каждый раз, когда над замком светила луна, если в доме был новый гость, ему советовали увести господина де Шатобриана подышать воздухом после ужина. Когда они возвращались, отец непременно отводил гостя в сторонку: «Господин де Шатобриан блистал красноречием?» — «О да!» — «Он с вами говорил о лунном свете». — «Откуда вы знаете?» — «Постойте, а не говорил ли он…» — далее шла цитата. — «Да, но каким чудом?..» — «Он даже рассуждал о лунном свете в римской Кампанье»[196]. — «Вы просто колдун». Мой отец не был колдуном, но ведь господин де Шатобриан всех потчевал одним и тем же заранее заготовленным блюдом.

При имени Виньи она рассмеялась.

— Это тот, кто говорил: «Я граф Альфред де Виньи». Граф вы или не граф, какая разница.

Но быть может, она всё же верила, что какая-то разница имеется, потому что добавила:

— Во-первых, я не уверена, в самом ли деле он был графом, и даже если был, то происходил из самого захудалого рода, даром что в стихах пишет о своем «дворянском шлеме»[197]. Какой отменный вкус, как интересно читателю! Прямо как Мюссе, простой парижский буржуа, который так напыщенно изрек: «Ты, ястреб золотой, венчал мой гордый шлем!»[198] Настоящий вельможа никогда такого не скажет. Но у Мюссе был хотя бы поэтический талант. А у Виньи я никогда не могла читать ничего кроме «Сен-Мара», от скуки у меня книга выпадала из рук. Господин Моле, настолько же одаренный остроумием и тактом, насколько господину де Виньи их недоставало, разнес его в пух и прах, когда принимал в Академию. Как, вы не знаете его речи? Это шедевр насмешливой дерзости.

Удивляясь, что ее племянники восхищаются Бальзаком, она ставила ему в вину, что он замахнулся на изображение общества, «в котором его не принимали», и наговорил о нем множество несообразностей. А о Гюго она рассказывала, что граф Бульонский, ее отец, имевший приятелей среди молодых романтиков, попал благодаря им на премьеру «Эрнани», но не высидел до конца: уж больно смехотворными ему показались вирши этого одаренного, но безмерно переоцененного писателя, который титул великого поэта получил благодаря успешной сделке, в награду за снисходительность, которую он в своекорыстных целях проявлял по отношению к опасным бредням социалистов.