Под сенью дев, увенчанных цветами

С первых же дней Сен-Лу завоевал бабушкино сердце, не только своей неисчерпаемой добротой, которую то и дело доказывал нам обоим на деле, — но главное, ее восхищало, как естественно это у него получалось. А бабушка ценила естественность превыше всего (вероятно, оттого, что в ней из-под воспитания проглядывала истинная природа человека) — и в садах, где она не любила слишком правильных клумб, как в Комбре, и в стряпне, где терпеть не могла «фигурные торты», которые непонятно из чего приготовлены, и в фортепьянной игре, где она недолюбливала слишком техничное, слишком «вылизанное» исполнение, охотно прощая Рубинштейну, когда он «мазал». Она одобряла естественность даже в том, как Сен-Лу одевался: никакого «пижонства», но и никакой чопорности, натянутости и позы. Еще больше она ценила то, что этот молодой богач, живя среди роскоши, относится к ней с небрежной независимостью, не напускает на себя надутый вид, от него «не пахнет деньгами»; она усматривала очарование естественности даже в том, что на лице у Сен-Лу до сих пор отражались любые его эмоции, хотя обычно мы, выйдя из детского возраста, утрачиваем эту черту вместе с некоторыми другими физиологическими особенностями. Например, что-нибудь, чего он желал и на что не рассчитывал, даже простой комплимент, вызывало у него бурную, пылкую, взрывную, неукротимую радость, которую он был не в силах ни сдержать, ни скрыть; на лице у него расплывалась нечаянная блаженная гримаса; сквозь слишком нежную кожу щек пробивался яркий румянец, в глазах светилось смущенное ликование; и моей бабушке бесконечно по сердцу были эти милые проявления искренности и неиспорченности, которые, во всяком случае в те времена, когда я подружился с Сен-Лу, отражали чистую правду. Хотя знал я и другого человека (и таких людей много), в котором физиологическая искренность этого мимолетно вспыхивавшего румянца прекрасно уживалась с двуличием; очень часто такой румянец свидетельствует лишь о жгучей, нескрываемой радости натуры, способной на самое подлое коварство. Но особенно восхищалась бабушка тем, с какой естественностью и прямотой выражал Сен-Лу свою ко мне симпатию; он находил такие слова, до которых ей было бы, по ее собственному признанию, ни за что не додуматься, самые точные, самые нежные, — слова, под которыми подписались бы «Севинье и Босержан»; он, не стесняясь, подсмеивался над моими недостатками, которые подмечал с веселившей ее проницательностью, но подсмеивался ласково, точно так, как она сама, и, наоборот, достоинства мои превозносил горячо и самозабвенно, не зная меры и не опасаясь, что восхищение другом убавит ему самому значительности, чего обычно боятся юноши в этом возрасте. Он предупреждал малейшие мои недомогания, незаметно укрывая мне ноги одеялами, как только становилось прохладно; он, ни слова не говоря, отказывался от других планов и оставался посидеть со мной вечером попозже, если видел, что я загрустил или чем-то расстроен; ничто от него не ускользало, и бабушка думала, что такая чрезмерная забота была мне, возможно, даже не на пользу, но сама его привязанность глубоко ее трогала.