Под сенью дев, увенчанных цветами

Однако иной раз дождь так хлестал, что приходилось нам с бабушкой, поскольку казино закрылось, оставаться в почти уже опустевшей гостинице, напоминавшей трюм корабля в сильный ветер; каждый день, словно во время морского путешествия, всё новые люди из тех, рядом с кем мы прожили три месяца как с незнакомцами, — председатель из Ренна, староста адвокатов из Кана, американская дама и ее дочки — подходили к нам, вступали в разговор, изобретали способы скоротать время, обнаруживали какой-нибудь талант, обучали нас какой-нибудь игре, приглашали на чай или помузицировать, встретиться в определенный час, объединить усилия в поисках таких занятий, которым бы мы были рады по-настоящему, а не притворно, попросту говоря, поскучать вместе, словом, перед тем, как разъехаться, они завязывали с нами дружбы, которые обрывались одна за другой, как только они покидали гостиницу. Я даже свел знакомство с молодым богачом, с одним из двух его друзей и с актрисой, вернувшейся на несколько дней; правда, теперь их компания уменьшилась до трех человек: второй друг отбыл в Париж. Они пригласили меня пообедать с ними в их ресторане. По-моему, они были довольны, когда я отказался. Но само приглашение было сделано с отменной любезностью, и хотя исходило оно на самом деле от богача, потому что остальные были всего лишь его гостями, но его спутник маркиз Морис де Водемон принадлежал к очень знатному семейству, поэтому актриса, спрашивая у меня, приду ли я, инстинктивно прибавила:

— Морис будет так рад.

А когда я встретился с ними в холле, богач стушевался, и ко мне обратился именно г-н де Водемон:

— Не окажете ли вы нам удовольствие отобедать с нами?

В сущности, я очень мало успел насладиться Бальбеком, и теперь мне хотелось на будущий год сюда вернуться. Мне казалось, что я пробыл здесь слишком недолго. Друзья мои были другого мнения и в письмах спрашивали, не собираюсь ли я остаться там навсегда. И оттого, что я видел имя «Бальбек», которое им приходилось надписывать на конвертах, и оттого, что окно мое выходило не на поля и не на улицу, а на морские пространства, а по ночам я слышал ропот волн и, закрывая глаза, вверял им мой сон, словно лодку, — от всего этого я поддавался иллюзии, что благодаря интимной близости с морем в меня незаметно проникают его чары, наподобие того, как бывает при обучении во сне.

На будущий год директор предлагал мне лучшую комнату, но я теперь уже был привязан к моей: входя в нее, я больше никогда не чувствовал запаха ветиверии; мои мысли, когда-то с таким трудом взмывавшие к потолку, теперь настолько приспособились к ее размерам, что по возвращении в Париж мне предстояло усилие, направленное в обратную сторону, чтобы вновь привыкнуть засыпать в моей старой спальне с низким потолком.

В самом деле, пора было уезжать из Бальбека: повсюду проникали холод и сырость, без каминов и калорифера в этой гостинице было уже невозможно жить. Впрочем, потом эти последние недели почти сразу забылись. Когда я думал о Бальбеке, передо мной вставали разгар лета и те утренние часы, когда бабушка по предписанию врача заставляла меня вылеживать в темноте, потому что после обеда я собирался идти гулять с Альбертиной. Директор распоряжался, чтобы на моем этаже не шумели, и сам следил за тем, чтобы его приказ выполняли. Из-за обилия света я как можно дольше не раздвигал большие фиолетовые шторы, которые в первый вечер отнеслись ко мне с такой враждебностью. Но несмотря на то что Франсуаза, чтобы свет не проникал в комнату, каждый вечер закалывала их булавками, которые никто кроме нее не умел расстегивать, да еще и пристраивала сверху покрывала, красную кретоновую скатерку, какие-то накидки, ей все-таки не удавалось полностью прикрыть зазор, и шторы ниспадали на ковер, как россыпь алых лепестков анемонов, на которые мне неудержимо хотелось на секунду наступить босыми ногами. А к стене напротив окна, на которую падало немного света, вертикально пристраивался золотой цилиндр, он висел в пустоте и медленно двигался, как огненный столп, что шел по пустыне впереди евреев. Я опять ложился; мне приходилось силой одного воображения переживать сразу радости игры, купания, ходьбы — всё, что подсказывали утренние часы, и сердце мое бурно билось от восторга, как мотор на холостом ходу, который не может выплеснуть свою скорость иначе как тарахтя и крутясь на одном месте.