Под сенью дев, увенчанных цветами

Конечно, когда из их речей мне стало понятнее, как читать их лица, мне открылся в этих лицах совсем другой смысл; словам девушек я придавал огромное значение, тем более что с помощью вопросов по собственной воле направлял разговор то в одну, то в другую сторону, подобно экспериментатору, который повторным опытом, проведенным по другой методике, проверяет верность своей гипотезы. И в сущности, вот способ, ничуть не хуже любого другого позволяющий нам разрешить для себя тайну жизни: приблизиться к вещам и людям, казавшимся издали прекрасными и таинственными, ровно настолько, чтобы понять, что в них нет ни тайны, ни красоты; ничто не мешает нам усвоить именно такой образ жизни, не слишком похвальный, пожалуй, зато дающий возможность относительно спокойно прожить свой век, убедить себя, что мы избрали наилучший удел, который, впрочем, тоже не бог весть как хорош, и смириться со смертью.

Презрение к девичьей чистоте и память о бесконечных интрижках, которыми были на самом деле забиты головы этих девушек, я при знакомстве мысленно подменил принципами порядочности, плодами буржуазного воспитания, возможно не столь незыблемыми, но до сих пор успешно хранившими их от беды. А если с самого начала впадаешь в заблуждение, пускай незначительное, то потом из-за ошибочной гипотезы или ложного воспоминания начинаешь искать автора злобной сплетни или потерянную вещь там, где их не может быть; и подчас в конце концов, обнаружив свою ошибку, не исправляешь ее, а подменяешь новой ошибкой. Я воображал себе повседневную жизнь моих подруг и вел себя с ними так, как подсказывало мне понятие об их невинности, которое я читал на их лицах во время наших разговоров. Но скорее всего, мое прочтение было оплошностью, плодом рассеянности и спешки — как имя Жюля Ферри, которое я вычитал в программе того дневного спектакля, на котором впервые слушал Берма, что не помешало мне потом убеждать г-на де Норпуа, что Жюль Ферри, вне всякого сомнения, писал одноактные пьесы[303].

Лицо любой из моих подруг помнилось мне именно таким, каким я видел его в последний раз, да и могло ли быть иначе: ведь из того, что мы помним о человеке, наш ум изгоняет всё, что не приносит немедленной пользы повседневным отношениям (даже — и особенно — если отношения эти отмечены любовью, которая вечно недовольна тем, что есть, и живет будущим). Ум упускает из виду цепочку минувших дней, крепко держится только за самый конец, часто выкованный из совсем другого металла, чем звенья, канувшие в темноту, и в нашем странствии по жизни считает реальным только то место, где мы сейчас. Все мои первые впечатления, уже такие далекие, изо дня в день искажались, и память ничем не могла им помочь; пока я долгими часами болтал, перекусывал, играл с девушками, я даже уже не помнил, что это те самые безжалостные и сладострастные девы, которые у меня на глазах, как на фреске, шествовали вереницей вдоль моря.