Под сенью дев, увенчанных цветами

И только в середине января, когда рухнула моя надежда на письмо к Новому году и улеглась дополнительная боль, причиненная разочарованием, тут-то и вернулась печаль, терзавшая меня еще до праздников. И самое жестокое в ней было, наверно, то, что я сам выпестовал ее — бессознательно, добровольно, безжалостно и терпеливо. Единственное, чем я дорожил, были мои отношения с Жильбертой — и вот я сам приложил огромные усилия, чтобы сделать их невозможными: в силу долгой разлуки с подругой я упорно добивался не того, чтобы стать ей безразличным, а того, чтобы она стала безразлична мне, а это, в конце концов, было то же самое. Я неистово стремился к самоубийству — к убийству того существа во мне, которое любило Жильберту, стремился упорно, предусмотрительно принимая в расчет не только мои нынешние поступки, но и то, как они скажутся на будущем; я знал, что когда-нибудь разлюблю Жильберту, знал даже, что она об этом пожалеет и будет пытаться меня увидеть; у нее это не получится, но уже не потому, что я слишком ее люблю, а потому, что я наверняка буду любить другую женщину, буду желать, ждать эту другую часами, из которых ни одного мгновенья не посмею потратить на Жильберту, ведь она станет мне не нужна. Я потерял Жильберту в тот самый миг, когда решил не видеться с ней больше, если только она сама не потребует от меня объяснений и не признается мне в безоговорочной любви; а ведь теперь я любил ее больше прежнего; я понимал, что она для меня значит, лучше, чем в прошлом году, когда просиживал у нее каждый вечер, сколько мне было угодно, и верил, что ничто не грозит нашей дружбе; и даже мысль, что когда-нибудь я буду испытывать те же чувства к другой, была мне отвратительна — наверно, потому, что эта мысль отнимала у меня не только саму Жильберту, но и мою любовь, и мое страдание. Любовь, страдание — вглядываясь в них, я сквозь слезы пытался постичь Жильберту, но мне еще предстояло осознать, что они ей не принадлежат и рано или поздно достанутся какой-нибудь другой женщине. Во всяком случае, тогда мне представлялось, что мы всегда отделены от другого существа: когда любишь, чувствуешь, что любовь твоя не привязана к имени любимой, она воскреснет в будущем, да и в прошлом уже вспыхивала совсем к другим женщинам, а не к этой. А когда не любишь, то к противоречиям любви относишься по-философски, поскольку не испытываешь любви: рассуждаешь о ней в свое удовольствие, а значит, и не знаешь, что это такое, ведь знание в этой области прерывисто и скачкообразно, оно исчезает с исчезновением самого чувства. Страдание помогало мне догадаться об этом будущем, в котором я уже не буду любить Жильберту, хотя воображение еще отказывалось мне его показать; но наверно, еще не поздно было предупредить Жильберту, что оно постепенно воплотится в жизнь, что это неминуемо, неотвратимо, если только она не придет мне на помощь и не убьет моего равнодушия в зародыше. Сколько раз я готов был написать Жильберте или пойти к ней и сказать: «Берегитесь, я решился, эта моя попытка — последняя. Я вижу вас в последний раз. Скоро я вас разлюблю». Но зачем? Какое я право имел упрекать Жильберту в равнодушии, с которым я сам относился ко всему и ко всем, кроме Жильберты, ничуть не чувствуя себя виноватым? Последняя попытка! Мне это казалось чудовищно важным, потому что я любил Жильберту. На нее это, вероятно, произвело бы не больше впечатления, чем письмо, в котором друзья просят позволения нас навестить перед отъездом в эмиграцию, а мы на эту просьбу отвечаем отказом, как на приставания надоедливых влюбленных женщин, ведь нам-то предстоят сплошные удовольствия. Время, из которого состоит наш день, эластично: наши страсти его расширяют, страсть, которую мы внушаем другим, сокращает, а привычка заполняет.