Под сенью девушек в цвету

Верно, что в эпосе Пруста не нашлось места для реальных взаимоотношений больших классов французского общества — экономическую деятельность он считает не только безнадежно прозаичной, но и человечески бесплодной и потому выключил ее из своей картины. Но зато явления социального паразитизма он изобразил так полно и ясно, что изображение это стало шагом в художественном исследовании буржуазного мира. К паразиту — буржуазии, живущей на доходы, присосался другой паразит — остаток аристократии. «В поисках утраченного времени» — эпос паразитического жизнепотребления во всех его разрушительных последствиях для человеческой личности. Юный герой, страстно влекущийся к красоте и полноте жизни, в конце концов находит — не считая исключений — лишь мертвую скорлупу вместо живого ядра, внешнюю форму без человеческой сути. Личность передвинулась в сторону внешнего, показного, манеры и приличия социальной марионетки заменили собой действительно человеческое поведение, Пруст дал нам разглядеть «извращение, которое переносит щепетильность из области глубоких чувств и морали на вопросы чистой формы». Старая маркиза де Вильпаризи обладает высокой культурой деликатности, внимательности к людям, но она вносит в них снисходительность высшего к низшему, а в своих рассказах о великих писателях не может скрыть пренебрежения знатной барыни к разночинцам, которым не хватает светского такта и хороших манер. Пруст с энциклопедической полнотой художественно воссоздал своеобразное «высыхание» человека; иногда — в засушенный цветок, чаще — в засушенное насекомое.

Пруст не искал причин, разделивших людей на богатых и бедных. В этом слабость его искусства. Но в его оценке людей постоянно участвуют социальные критерии, хотя применяются они главным образом для уточнения различий между частями одного и же класса. Во всем, что сказано о Сен-Лу, мы чувствуем аристократа, во всем, что сказано о Франсуазе, — крестьянку, во всем, что сказано о семействе Блоков, — нахальных, безвкусных и фальшивых буржуа.

Пруст — мастер социальной миниатюры. С неистощимой добросовестностью художника он умеет вычертить сеть внутриклассовых отношений, определить фракции, круги и кланы, к ним относящиеся. Верхушку буржуазного общества он рисует в виде лестницы: на каждой ступеньке чуть-чуть другие нравы, измерители социального престижа, формы социального тщеславия или зависти.

Изображение таких страстей общезначимо. Это мелкие страсти, легко проникающие в быт и тем более упорные. История показывает,какой цепкостью, какой неуловимостью обладают мелкие страстишки и как мешают они выпрямлению и обновлению человека. Не только крупное, но и мелкое имеет нередко глубокие корни — это составляет одну из истин прустовского искусства.

Анализ Пруста убедительно свидетельствует, что в социальном бытии господствующего класса первенствующее значение имеет «отношение высших и низших». Факт принципиальной важности: на верхах буржуазного общества царствует своего рода иерархия — буржуазный «феодализм».

Пруст умеет показать историческую и социальную значимость таких — на первый взгляд неопределимых — личных особенностей, которые больше всего сливаются с природой индивидуальности и, казалось бы, неотделимы от общечеловеческой основы. Вот лицо аристократа Сен-Лу: «…такой же мужественный очерк треугольного лица, как у него, который больше подходил бы воинственному лучнику, нежели утонченному эрудиту, был, наверно, у его предков…» А вот примечательный классовый анализ видов любезности: «Он (художник Эльстир. — В. Д.) был настолько любезнее со мной, чем Сен-Лу, насколько любезность Сен-Лу была выше приветливости мелкого буржуа. По сравнению с любезностью великого художника любезность человека, принадлежащего к высшей знати, как бы эта любезность ни была обворожительна, кажется лицедейством, подделкой». Говоря о социальных значениях, скрытых в девичьих интонациях, Пруст делает важный вывод: «Отдельная личность погружена в нечто более общее, чем она сама».

Весь роман Пруста — повествование от первого лица, череда воспоминаний героя. Но рассказ ведется очень по-разному. Первое лицо — излияние внутреннего Я, процесс психики, ход переживаний во всей их свежести и непосредственности. А Я других людей, их отношение к себе, их сознание никому, кроме них, недоступно. Я — открыто, Другие — закрыты. Других герой Пруста вынужден понимать объективно, замечая обусловленность их поведения, повторяемость реакций, улавливая логику их поступков, то есть через объективно зримую сторону их жизни. Себя же герой постигает субъективно, в потоке субъективных состояний. В романе Пруста есть Я и то, что видно из Я; из Я, осужденного на одиночество, так как пройти невидимую стену, отделяющую Я от Ты, невозможно. Даже и любовь не дает выхода: обнимая возлюбленную, мы обнимаем неведомое нам существо; никакая близость не прекращает чуждости.