Под сенью исполинов

Чувство, будто доктор Кислых что-то недоговорила, терзало Вику. О новом домене Валентина Богдановна высказывалась напрямую всего дважды: первый раз она пусть и смело, но лишь предполагала, ещё только приступив к опытам, а во второй уже возвещала с запалом религиозного фанатика — пятый домен жизни открыт! Тональность её высказываний стала такой по возвращении из горной разведки, где они нашли некую долину и где пропала одна из психосерверов экспедиции. Тогда же в голосе Кислых появилось и явное недоверие. То ли к группе в целом, то ли к кому-то конкретному…

Вика не слышала, как открылась переборка в лабораторию. И испугалась, боковым зрением заметив бледную лицом Ренату. Начавшие густо отрастать тёмные волосы немного безобразили её, придавая лишнего объёма округлому лицу. Со своей усталостью и болезненным видом она казалась какой-то заключённой или нищенкой.

— У тебя всё в порядке? — тихо спросила Рената.

Несколько часов назад этот вопрос не показался бы Вике излишним. Она кивнула, лишь на миг отвлёкшись от чтения путевых заметок учёных в горах. Вот-вот должно начаться описание долины, и Вика чувствовала, что там есть много важного. В том числе и для обоснования внезапной недоверчивости доктора Кислых. Возможно там же кроется ниточка, по которой можно пройти по извилистым коридорам логики Валентины Богдановны и выяснить причину её убеждённости насчёт пятого домена. Виктория почти знала, что отправной точкой, той самой ниточкой, должен стать клещ. Конкретно, его «смертельное» питание.

Рената молчала. И не уходила. Она стояла чуть поодаль, её будто бы знобило. В итоге Вика сдалась и повернулась к ней.

— А у тебя? Ты выглядишь… — она подобрала слово. — Неважно. Когда ты последний раз спала?

Несложно было догадаться — у Ренаты не всё в порядке. И отчего она пришла именно к ней, к Виктории, тоже ясно, как день. Неясовой требовалось выговориться…

Она прошла и села напротив, придвинув высокий лабораторный табурет. Будто бы виноватый взгляд то и дело сползал куда-то в пол, в ноги; Рената производила впечатление человека, принесшего нехорошую весть или же желающего раскаяться в чём-то.

— Вик, у тебя есть… д-дети?

Не то чтобы вопрос вышел неожиданным или неудобным, просто мысли Грау то и дело срывались в заоблачные дали. Она несколько опешила и не сразу нашлась что ответить. Хоть ответ был очевидным и простым настолько, насколько это возможно в принципе.

— Э-эм… нет.

— И у меня нет, — взгляд, на миг упавший на неё, кольнул. Вика не разобрала: невысказанная обида ли это, или, быть может, вина. Но за что и перед кем? Девушка не на шутку забеспокоилась. Внутренняя борьба Ренаты тенями отпечатывалась на неспокойном лице.

— Почему ты спрашиваешь? Что-то случилось?

— Нет, но… — Неясова надвинула брови, закрыла глаза и, вздохнув, спросила: — Можно я расскажу? Я… Мне надо рассказать… Мне давно с-следовало это кому-то рассказать.

Вика знала пользу внимательного молчания в нужный момент. К тому же она отметила вновь проявившееся заикание Неясовой.

— В наш г-госпиталь его привезли ночью… — Рената ещё раз прерывисто вздохнула. — Весь в к-крови, но руки-ноги целы. Уцепился за меня, схватил в бреду за халат, да так, что было не вырваться. Пока делали операцию, так и стояла — не позволял уйти, буйствовать н-начинал. Хоть и привязали. Может, принял меня за кого-то… Так я стала хирургической — вынужденно проассистировала доктору, он меня и оставил. Его звали…

Рената замолкла на полуслове, замерла. Прищурилась, глядя куда-то мимо собеседницы. Казалось, она почти не дышала и не моргала вовсе.

— Кирилл. Его з-звали Кирилл. Пулю из брюшной и осколок, пощадивший аорту, доктор быстро вынул. П-полчаса, я даже не заметила их. Поток тогда большой был — один за одним: осколочные, осколочные, осколочные… Казалось, что это мстительный мир разбился на осколки, чтобы ранить ненавистных людей… Как ни д-держался он за меня, а стоять у одного раненого нельзя было. Его в «терапию», меня к разгрузке, где как раз пришёл покорёженный эшелон. Снова мы встретились через две недели… И больше не расставались. Я каждый день, как т-только выпадали свободные минутки, бежала к нему. Поначалу под предлогами: что-то кому-то отнести, что-то уточнить, а попутно и увидеть его… Мне было семнадцать, я в-влюбилась безвозвратно… А он… Не знаю, любил ли он меня. Он называл меня Решкой. Улыбался и молчал, а я не могла остановиться: говорила, говорила, г-говорила…

Вика вдруг вспомнила Демиса, своего соседа-грека из далёкого, покалеченного Граца. Увидела его перед собой отчётливо: большой, густобровый, с искрящимися жизнью чёрными глазами и смешным произношением на немецком: Пасха! Пасха!