Под солнцем и богом

– С меня довольно, Эрвин, баста! – вновь прохрипел Юрген, увидев, что вожак приближается. На почерневшем от солнца лице массажиста выделялись одни треснувшие в нескольких местах губы. Казалось даже, что зеленые в оригинале зрачки Юргена заделались карими.

Юрген отпустил руку Дитера, которую удерживал на своем плече. Тот зашатался и вскоре повалился на песок.

Эрвин подошел к профессору и, присев на корточки, принялся его рассматривать. Сотоварищи сгрудились за спиной вожака, затаив дыхание, притом что секундами ранее дышали как гончие.

За семь дней марша щуплый Дитер усох на треть, веся килограмм сорок, не более.

К всеобщему изумлению, Эрвин закатал рукава рубашки доходяги и осмотрел руки, смотревшиеся в отличие от оголенных участков тела анемично белыми. Набухшие вены и узор синих прожилок оттеняли истощение.

Тут, будто спохватившись, Эрвин распрямил рукава, но пуговицы на манжетах не застегнул. Перевел взгляд на шею и, чуть подумав, поправил задравшийся на рубашке Дитера воротник.

Эрвин распрямился, окидывая взором отхлынувших подопечных, чьи лица укрывали шали из обивки самолетных кресел. С десяток раз на день их перевязывали, часто с его помощью. Грубая ткань натирала лицо, вызывая раздражение, но без шалей они давно бы окочурились от теплового удара.

– Кто Дитера потащит? Приз прежний – моя порция, – с оттенком бравады озвучил Эрвин, немало всех удивив. Своим обычным фасадом он напоминал стелу из мыла, самой что ни на есть хозяйственной выделки. Правда, не приведи господь, ослушайся ее, чем только не лягающую… Казалось, в повседневном Эрвине функционировал один вестибулярный аппарат, а все центры эмоций приморожены или же их нет вовсе.

– На сколько пайки твоей хватит? – усомнился Юрген. – Минут сорок, когда прешь за двоих? Сил осталось – разве что на последний вздох! Хочешь с нами, как с Дитером, расправиться? На сей раз, перепоручая доходяг, кем мы в ближайшие дни станем! – Юрген закашлялся, губы его чуть порозовели. Продолжил: – Профессор плох, но, знай, его судьба на твоей совести! Дитер сдал, когда ты его дважды оставил без обеда!

– Ты устал, Юрген, остынь! Да и сделал свое, вон сколько за сегодня отмахали, несмотря на Дитера… – заговорил Эрвин, на диво примирительно. – Очередь других…

«Закольцованные», метавшие взоры то на Юргена, то на поводыря, потупились, и Эрвин понял, что искать волонтера бессмысленно. Вновь присел на корточки и с присущей ему поволокой во взоре неторопливо оглядел близлежащий ландшафт.

Дитер лежал ко всем спиной, сочувствия ни у кого не ища. В какой-то момент распластался и, вытянув руки, устремил взгляд за горизонт, как бы удаляясь от свары, коей был причиной.

В те заоблачные дали его душа могла унестись еще вчера, не подбери его Эрвин. Но этот спасительный жест убежденности профессора не поколебал: вожак его единственный и неустранимый враг в испускающей последние вздохи жизни.

Оторвав голову от подушки апатии, Дитер принялся постранично листать ту самую, не разменявшую и пятый десяток жизнь. Но, не пройдя и полпути, его словно гирей бесстрастной истины огрело: все усилия, положенные на алтарь истории лингвистики, науки о языках, нередко мертвых, и ушедших в небытие их носителей, потрачены впустую, совершенно зря. Воплощать свой дар следовало в прикладное, а не в кабинетную схоластику, слабо вписывающуюся в насущные проблемы рода человеческого.

«Наибольший парадокс человечества, – продолжал размышлять ученый муж, – добровольный отказ от свобод в пользу протектората общества, где и в просвещенное сегодня верховодят снедаемые амбициями царьки, людей глубоко презирающие. И все, что в ходе многовековой эволюции обществу удалось, – это смягчить, несколько припудрив, базовый модуль природы – вселенские джунгли, воспроизводящие себя за счет комбикорма слабых. При этом миссии универсального арбитра оно (общество) так и не осилило. Я же сам – самый что ни на есть комбикорм, как и миллиарды прочих сирых и беззащитных».