Под солнцем и богом

С женой, а со временем – духовной спутницей, Дмитрию несказанно повезло. Многие завидовали теплоте их атмосферы, не допуская при этом, что пару сплачивает отнюдь не любовь или, на худой конец, обязанность, а глубокое, органичное понимание того, что счастливую семью, единожды возникшую, не заменит наиярчайшая интрига, пусть бурлящая нарзаном свежих, нерастраченных страстей. Хотя начфин, постоянно меняя пассий, давно утолял свой плотский зуд на стороне, но располневшую, подурневшую Зину буквально боготворил.

Из комнаты Зины (они давно спали раздельно) донесся легкий скрип, а чуть позже и шелест халата. Не разуваясь, Богданов с тапками в руке заторопился в зал.

– Спи, Зинуля, тебе же на работу…

– В вашем буфете всухомятку все… – Зина минула мужа, переложившего тапки из правой руки подмышку. – Сам встаешь ни свет, ни заря.

– Сантехник был? – вдруг всполошился Богданов. – Сделал?

(Для обслуживания жилфонда центрального аппарата функционировала особая, специально подобранная техбригада. По неукоснительно соблюдаемой инструкции ни один работяга без особого допуска пересечь порог высшего чина КГБ не мог. С учетом норм зодчества «на авось» и безмерно раздутых штатов госбезопасности подразделение слесарей-сантехников трудилось, не покладая рук. Записываясь загодя, чекисты знали, что раньше двух недель слесаря не жди. Вот и, бывало, загодя справляли нужду на работе, а если приспичило, то у соседей… В нужник – добро пожаловать! Аль не братья-славяне мы? Случись кофуз у нас – мы тут как тут, в обратки!)

– Шайбы или прокладки не хватало. В подвал ходил, – донеслось из кухни.

– Точно, есть там мойка. Надеюсь, заглушил, не оберешься потом… – Обувшись в тапки, Богданов направился к жене.

– Дим, от службы за полночь инфаркт не за горами, – отчитывала Зина, отлично зная, что в девяти случаев из десяти службой и не пахнет. – На пенсию тебе пора.

– У нас, Зинуля, «на пенсию» – жаргон, лучше не знать тебе его…

– Спокойно ешь, подавишься.

– Сама зачем работаешь? Будто не хватает нам…

– Солить себя… – Голос Зины увлажнила слабость. Быть может, впервые с тех пор, как Богданов их альков покинул, оставив после себя корыто, где замачивалось его исподнее да воспоминания.

Начфин отложил вилку. Кособочась, выполз из-за стола и прильнул к Зине, но не воспламенившись влечением, а словно стесняясь чего-то или в раскаянии.

Зина слегка поежилась, но не от соприкосновения тел, а из-за чувства неловкости, как и супруг.

Богданов «жеманился» с минуту, после чего резко отстранился. Обнимая Зину за талию, бережно повел к спальне. На пороге, уже радушно, но чисто по-братски обнял. Упредив любой ответ, исчез за смежной дверью.

Начфин в одежде повалился спиной на кровать, скрещивая руки на груди. Поначалу раздумывал, разоблачаться или доесть вторую отбивную, разделанную Зиной на квадратики их все еще греющей любви, но вдруг криво ухмыльнулся – точь-в-точь как в кабинете Ефимова несколько часов назад.

Дивный эрудит Богданов на дух не переносил канонизацию имен. Любое сотворение легенды пробуждало у него неприязнь, а в лучшем же случае – сомнения. При этом никакой научной степенью он не обладал и в академических кругах замечен не был. Да и с чего бы? Оказавшись в зеленый тридцатник в Конторе, существующей для большинства лишь фасадом, Богданов как уникальный финансист для СССР дематериализовался. Но по месту занятости слыл одним из творцов курса.

Не принимая сотворение кумиров в принципе, Богданов все же одно исключение сделал. Тем титаном был его шеф, а в последнее время – компаньон-подельник Рем Остроухов.

По характеру своей должности Богданов незримо общался с сильными мира, нередко соприкасаясь с рейтузами и подштанниками мировой политики. Тот опыт неоднократно подсказывал ему, что ни один из вершителей судеб планеты не дотягивает Остроухову и до плеча. Ни импульсивно-харизматичные Чегевара и Насер, ни казавшиеся вечными в своей деспотии Команданте и Ким Ир Сен, ни будоражившие массы Валенса и Мандела не обладали набором присущих Остроухову качеств: станинной устойчивостью души, незашоренностью и пророчеством мысли (и где – в СССР, символе идейного фанфаронства), редким даром никогда не терять из виду цель и, преследуя ее, мастерски менять обличья: заключать и расторгать союзы, объявлять войны и перемирия и чего только не воротить под этим безграничного долготерпения небом! Хотя задач у генерала мылился целый табун, все они, переплетаясь, добросовестно тащили одну повозку – бездумно инерционной борьбы, которую СССР вел на международной арене. Как ни прискорбно, не делавшей советский народ ни на йоту счастливее…

Лишь многократно обжегшись и убедившись, что его родина, а вернее, ее социальная система неизлечимо больна, Остроухов, не в силах представить себя вне грандиозной задачи, заложил фундамент иного дела – на этот раз своего личного.