Под солнцем и богом

Богданов рассматривал узоры инея, позабыв об апперкоте страха – не заметила ли Зина лежавший на столе пистолет – следствие затмения наложить на себя руки, сгинувшее столь же внезапно, как и явившееся. Не думал он и о самодовольно-мясистой роже приговора, исчезнувшей в антракте разворачивающейся драмы, но мерзко дышащей в спину. А парадоксально преобразившись, вкушал звонкие, щемящие годы своего ученичества в Америке, вспоминая гуру-наставника Мильтона Фридмана, готовую диссертацию, которую, бесцеремонно отозвав на родину, Минпрос похоронил. Размышлял об экономической системе, где без всякого риска можно лепить, как вареники, компании, мерно богатеть, а, измени фарт, обыденно ликвидироваться, оставляя всех и вся с носом, отношениях, при которых любой выбор – прерогатива индивидуума, а не нахраписто собранной из вторсырья машины-пугала общества. Еще Богданов думал о том, что для того, чтобы заниматься интересным, творческим делом, необязательно красть чужие секреты, терроризировать целые страны, ввергая их то в пучину гражданской войны, то в апатию нищеты и упадка, как и совершенно не нужно принадлежать к касте избранных, которая, прокрутив его на мыслимых и немыслимых тренажерах лояльности, к себе подпустила, а достаточно застолбить свою нишу и, если Богом дано, строить замок удачи на зависть друзей и врагов. Его же трагедия в том, что имел несчастье не в том месте или не вовремя родиться…

В какой-то момент Богданов осознал, что Зина по-прежнему в комнате и неотрывно за ним наблюдает, но, наиболее вероятно, за торчащей из кармана рукояткой пистолета, коль он повернут к ней спиной. И, выходит, совершенно зря он запихнул оружие в карман, лучше бы оно оставалось на столе…

Полковник медленно повернул голову и, выдержав паузу, сказал:

– Не стой, Зина, собираться тебе…

– А это?…

– Что «это», Зина?

– Ты не станешь?…

– Нет никакого «это». Есть только ты и я. И еще, видимо, что-то…

Как только за Зиной закрылась дверь, Богданов бодро устремился к столу. Подхватив горку папок, адресовал себя к сейфу. Наклоняясь, полковник застыл. Завалившаяся и тем самым спасшая ему жизнь обойма, своим кончиком выглядывала из-за папок, которые он не успел перебрать.

Богданов осторожно опустил папки на пол. Одной рукой вытащил из кармана пистолет, другой – обойму из сейфа. Непринужденно загнал обойму в «Макаров» и положил оружие на стол. Поднял папки с пола, аккуратно просунул их в свободное пространство и подравнял ранжир.

Полковник осмотрелся, будто выискивая, что еще пристроить, и, не поворачиваясь, потянулся к пистолету. Взяв его в правую руку, он удостоверился, что комплектность на сей раз в порядке и… вложил в сейф. Но не спрятал, а прислонил спереди – к ласкающей его взор канцелярщине. Закрыв сейф, проверил надежность замка. Секунду-другую колебался, убрать журнал «Newsweek» в ящик стола или нет, но лишь закрыл его. Нежданно-негаданно состроил уморительную, точно у клоуна рожицу и… исполнил ласточку, фиксируя левую ногу параллельно полу.

– Что у нас, Зинуля, на завтрак?! – громко потирал руки Богданов, войдя на кухню. В таком веселом, с налетом задиристости, состоянии духа, резко преобразившемся, Зина мужа воспринимала с трудом.

Потухшая, выжатая как лимон спутница внимательно осмотрела Богданова. Дождавшись конца завтрака, посетовала:

– Не отдыхаешь ты, Дима, изведешь себя…

Когда Богданов пересекал КПП управления, облик отформатированного от прически до пят офицера советской разведки, отличавший всех прочих входивших, к нему явно не клеился. В глазах резвился озорной чертенок, а в разухабистой походке сквозил вызов. Причем всему и всем.

Отдавший ему честь охранник долго щурился: должно быть, норовил уловить запах алкоголя или иные отклонения.

На 9:00 у начфина назначена аудиенция у Главного, в реестре приема не значившаяся. Но Остроухова на месте не оказалось. Когда будет, секретариат не знал. Отсутствовал и Куницын, к которому полковник наведался прежде, чем зашел к Главному.

Весело болтая полами пальто, начфин устремился к своему кабинету. В какой-то момент его посетила неожиданная мысль: звучит ли марш при вручении Нобелевской премии? Если да, то какой? Но думка не отложилась, затерявшись на марше.

Задиристый кураж резко пошел на убыль, когда начфин увидел группу сотрудников, в растерянности топчущихся у кабинета Ефимова. Четверо, у самой двери, – офицеры орготдела, у стены напротив – Остроухов с адъютантом, коих начфин заметил чуть позже.

Полковник остановился, наблюдая, как один из офицеров открывает кабинет ревизора. По движениям – самым традиционным образом. Впрочем, ничего удивительного: дубликаты всех ключей Управления, помимо ключей от сейфов, хранились в специальном шкафу орготдела.