Под солнцем Виргинии

–– Слушай, я все хотела с тобой поговорить, – мать поставила на стол тарелки, столовые приборы, хлеб и пару бутылочек «Перье». – Ты ведь знаешь, что не обязан изучать архитектуру, как твой отец? И Колумбийский – не единственный вариант. У тебя много других талантов, милый.

–– Я знаю, мам, но я ведь знал, кем буду еще до своего рождения, – усмехнулся парень и сел за стол.

–– Что ты имеешь в виду? – Джен села рядом и улыбнулась сыну, погладив его по щеке.

–– Я и сам не знаю, ма, – Нейт покачал головой и потер лицо ладонями, а потом шумно выдохнул. – Я не знаю, чего хочу. И мне кажется, что путь, по которому прошел отец – единственный правильный и для меня.

–– Тебе восемнадцать, Натаниэль, – он был немного влюблен и в то, как мама называла его полным именем. Ее легкий, едва уловимый, тягучий французский акцент звучал красиво. Словно его имя было создано для французского языка. – Ты и не должен знать. Но ты должен знать, чего точно не хочешь.

–– Я не хочу обычной жизни. Не хочу проснуться однажды восьмидесятилетним стариком и понять, что упустил что-то важное. Но я не знаю, что должен сделать, чтобы не упустить, и что именно для меня важно, я тоже не знаю.

–– Путешествовать, любить, писать маслом, – она улыбнулась, обнажив свои белые зубы, раскладывая по тарелкам индейку, орудуя ножом и вилкой так же легко, как и словами. Она все делала так – такой уж была его мама. В ее мягком тоне и вкрадчивых интонациях всегда было больше мудрости, чем во всех книгах, прочитанных Нейтом. – Ты мог бы изучать искусство, или музыку, или литературу, если бы захотел.

–– А если я вдруг не захочу ничего изучать? – спросил он, с каким-то подростковым вызовом глядя на мать.

–– Ну, тогда я скажу тебе: остановись, выключи шум, мешающий сосредоточиться, и подумай вот о чем: ты молод, твоя жизнь только начинается, она впереди, она здесь, она ждет тебя. Выйди на улицу и оглянись. Путешествуй, люби, пиши картины, делай что угодно, но будь. Просто будь, – Женевьева сжала его ладонь в своих пальцах и поцеловала. Любой матери важно знать, что ее ребенок просто где-нибудь есть, что он не заблудился в себе, как в лабиринте Минотавра. – Лето, когда тебе восемнадцать, – лучшее время в жизни. Ты наивен, юн и полон надежд.

–– Но мы ведь поедем в Виргинию после того, как вернемся из Франции? – с надеждой спросил Нейт. Там его ждали друзья и настоящее лето. Беззаботное время, какое бывает только когда тебе пять, ты счастлив и не задумываешься о будущем.

В прошлом году, во время каникул, Нейт понял, что влюблен в обоих своих друзей. Джо был веселым парнем, он остроумно шутил и заразительно смеялся. А Крис был Крисом. Тем мальчиком, которым Нейт его запомнил, мальчиком с печальными глазами и сладким южным акцентом. Наверное, думал Нейт, это и значит быть молодым: быть влюбленным в людей и в саму жизнь.

–– Конечно, милый, мы поедем, – пожав плечами, сказала Джен и деликатно улыбнулась, заметив на щеках сына легкий румянец.

В последнее лето, проведенное в Виргинии, Нейт все чаще покрывался румянцем и никак не мог себе этого объяснить. Когда, казалось бы, привычным жестом Крис касался его руки, случайно или намеренно, задержав ладонь чуть дольше положенного. Или, когда смотрел на него своими кристально-чистыми голубыми глазами, окруженными такими длинными ресницами, какие Нейт только видел. Или, когда раздевался без стыда, прежде чем нырнуть в воду и почувствовать ее прохладу на своей разгоряченной коже. Он делал множество простых и обычных вещей, которые вгоняли Нейта в краску и немного пугали.

Натаниэль все чаще замечал, что его тянет к Крису, и в Виргинию он рвался вовсе не за тем, чтобы слушать истории деда, а за тем, чтобы снова увидеть Кристиана. И понять, наконец, что значит этот непонятный трепет в груди и в животе, который возникал каждый раз, как только Нейту бросал взгляд на капризный контур розовых губ, на красивую, широкую уже сейчас, линию плеч.