Под волной [авторская]

А может быть, такое странное отношение к прошлому было в нем оттого, что он полно и плотно прожил все, что отпустила ему его судьба. И порой ему казалось, что женщину, которая стала его женой, он полюбил еще задолго до того, как встретил ее — слабое, милое создание с огромными глазами — у большого зала консерватории имени Чайковского, спрашивающее, «нет ли лишнего билетика». Десять суток отпуска отвалил ему — единственному оставшемуся в живых члену экипажа танка «208» — за вдавленную в мерзлую землю противотанковую батарею немцев лично командир бригады. Комбриг, может быть, и не расщедрился бы так, но батарея мешала здорово. И последним своим выстрелом одна из пушек этой батареи — перед тем как скрипнуть ей под тяжестью 208-й, ахнула снарядом под самую башню над его головой. И когда комбриг поздравлял его с удачей и «отваливал» эти десять суток без дороги, он не слышал его и видел плоховато: комбриг и окружавшие его офицеры в глазах Декабрева дрожали, как дрожит и прыгает изображение в телевизоре, если не настроена строчная развертка.

Так начался этот мучительный путь — портрет. Это для Ольги она сказала, что не знает, чего не хватало ей, чтобы вдруг решить — вот оно, начало. Когда Нелька думала о портрете, ей вспомнилось все то, что пережила сама. Даже не в буквальном смысле: туда-то ходила, то-то писала, того-то любила… Нет, в этом ее воспоминании было все и не было ничего зримого — она, оказывается, вспомнила не то, что делала, а свое состояние — свои горькие ночи, свои муки в работе, в поиске того, чего на свете, может быть, и нет.

За время их отсутствия ничего на улице не переменилось. И Нелька сказала:

Этот «экзамен» потребовал от Арефьева всего, чем он обладал: знания, опыта, а самое главное, того, о чем как-то стыдятся говорить — интуиции. Он и сам для остальных демонстрировал не однажды презрение к этому понятию, тем не менее именно интуиция и помогла ему. Как-то так получилось, что с самого начала своей работы в медицине Арефьев буквально по наитию умел видеть ракового больного. Как? Он не мог бы ответить на этот вопрос достаточно научно и обоснованно. Мог, и все. Ощущал, что есть в этом человеке течь, пусть пока невидная, незаметная, но жизнь неумолимо и грозно уходит из него. Что-то потустороннее появляется в глазах. На самом их сокровенном дне, словно глаза эти старше их владельца, старше лица и губ на этом лице, старше той улыбки, которой оно светится сейчас. Он ощущал это и ничего не мог с собой поделать. А в этом случае он почуял — нет здесь карциномы. Нет. Есть что-то другое, но только не карцинома. Не один час провел он в мучительных раздумьях, не раз и не два он исследовал девушку, и он нашел — полипоз. И словно гора с плеч свалилась опять. И вдруг, поймав себя на том, что он с какою-то недоброй радостью представляет себе, как будут выглядеть они, его ученики, он тогда впервые понял, что в его боязни ошибки есть еще и страх потерять то, что позволяло ему чувствовать себя последней инстанцией перед ними.

Долгим был полет через всю страну, с множеством посадок и взлетов. Да, все правильно: жить во лжи было больше нельзя. Совсем не та это была Москва в тещином доме. И жизнь не та. И работа — все было не то, словно службу нелюбимую нес. И утро не давало радости, и близость с женщиной, когда каждое прикосновение было острым, непривычным и каждое — помнилось — не могло заглушить горечи.

Временами Нелька не могла думать об Ольге — страшил труд, который виделся впереди. Теперь сам процесс труда уже не казался забавой или беспечной радостью. Душа, тело, руки — все стремилось отодвинуть этот изнурительный труд. А ум приближал его. И возникало такое мгновение, когда становиться к холсту нужно было немедленно, сейчас. Через час уже было бы поздно.

Ранено легкое, задета сердечная сумка: орудие, вошедшее в грудь этой женщины, было большим — оно прошло почти насквозь грудную клетку. И ударили ее страшно.

— Ни черта не понимаю!

Она перехватила в зеркале его взгляд и на минуту смутилась:

— В Москву. Большим начальником едет. Да ведь ты не знаешь ничего, бедовая головушка. И что это тебе дома-то не живется. Ну погуляла да и будет.

— Подожди-ка, дай дух перевести.