Под волной [авторская]

— Нель, а Нель, — позвала тетя Катя. — Вот я давно заметила, тебе нравится здесь бывать. А другие — схватят, что выписали, и едва не бегом. А другой берет краски, как кефир. Точно по пути зашел и на всякий случай. Отчего это?

— Но сейчас ты такая сильная, мама. Сильная и красивая…

Варвара вздохнула, помолчала и совсем напевным голосом, но теперь уже так, чтобы Наталья на самом деле не услышала, сказала:

— Да я не о том. Просто интересно.

И вдруг Волков отчетливо и холодно, как бывало с ним в полете, понял, что произошло у него дома. Словно со стороны увидел на мгновенье всю свою жизнь, жизнь своих детей. И эту женщину. Он глядел в ее лицо, освещенное мягким светом торшера, и не узнавал. Да и не хотелось ему узнавать, он искал то, чего прежде не видел и не знал.

— Хочу понять, что с тобой произошло.

Людка не задавала ей вопросов. Людка одобряла ее поступок, ее жизнь. И любила ее Людка — Ольга это знала и чувствовала. Но так и брезжило где-то на дне ее круглых мужских глаз недоумение. Во всяком случае, Ольге казалось, что Людмила для себя держит другое решение. А с Куликом было иначе. С ним она себя почувствовала совершенно открытой, словно обнаженная. Но все-таки она спросила:

Светлана не скоро вернулась домой. Она долго шла по солнечной многоликой улице. Шла тихо, ничего не замечая вокруг себя и не думая ни о чем. Что-то случилось в ее жизни, а что — она не знала еще. Но она уже сегодня ночью испытала властную силу этого — ее томило, волновало, она не сомкнула глаз до самого рассвета. И рассвет встретила сидя на широком подоконнике в одной батистовой сорочке. Внизу был сад. Обыкновенный сад в московском дворе. Загороженный со всех сторон высокими корпусами из светло-серого праздничного кирпича, он всегда был влажным и сочным. И на листьях деревьев и траве не было пыли. Уже начинался сентябрь, в Подмосковье устала зелень сосновых рощ, подпривяла и притомилась трава на лугах, а здесь, в саду, зелень оставалась по-весеннему свежей и чистой, словно только что началась. А может, это только казалось так потому, что кругом были дома, и Москва, не умолкая, а лишь меняя ночью ритм, гудела, ворочалась, вздыхала круглые сутки. Рассвет, который она встретила, ничем не походил на прежние рассветы. Но если подумать, если вспомнить, то окажется — не так-то много рассветов в своей жизни Светлана видела. Когда-то давным-давно, когда в ее душе отозвался «Рассвет на Москве-реке» Мусоргского, она пошла сама встречать солнце, а музыку несла в душе. И тогда она встретила рассвет на Каменном мосту, на Большом. И она была одна. Но тот прошлый рассвет принадлежал в основном Мусоргскому и только самую малость ей самой. В десятом она тоже встречала рассвет — со всем классом. Пошли по Садовому кольцу, ошалевшие от долгожданной и все-таки неожиданной свободы, от собственной юности. И мальчишки курили, и на девчонках были «шпильки» и платья, открывающие шеи, плечи и руки.

— Игнат Михалыч, — сказал Скворцов, — там пришел завкафедрой рентгенологии. Вы позволите ему присутствовать?

Машина с выпущенным пока еще шасси утратила уже скорость, которая делала ее стремительной и послушной. И он тяжело, словно всплывая после затянувшегося пребывания на глубине, вывел ее на курс, обратный посадочному. Он еще не мог идти в высоту: не было силы у крыльев и двигатели медленно набирали тягу. Она уже не провисала своим, оказывается, таким тяжелым телом, но и не рвалась вверх, словно держась в воздухе на его руке, держащей ручку управления. И ему показалось это похожим на то, как двое стараются прижать руку один другого к столу, но это ему казалось: на самом же деле управление было легким, просто он сам выбирал его на себя по миллиметру, по маленькому шажку. И вдруг он понял, что от самого непоправимого, что может случиться с летчиком, его отделяют две-три минуты, — двигатели могут замолкнуть в любое мгновенье. Он знал этот странный, не похожий ни на что звук турбины, вращающейся вхолостую, по инерции, словно остывая. Это страшно оттого, что никакая грамотность, никакая находчивость, никакая отвага не помогут запустить их вновь. А на этой высоте, когда ветки стланика, крыши поселка (высота уже чуть увеличилась) едва не задевают за серебряную сигару фюзеляжа, прыгать бесполезно. Барышев сидел окаменев.