Под волной [авторская]

Ждали его здесь каждый по-разному.

Теперь она знала и Александра, и Риту, и детей их, и поле, словно сама она раскорчевала, распахала здесь землю, сама засеяла ее хлебом, сама научилась переходить вброд поле — из края в край. Словно Галка, Ольга, Лариска были ее детьми и она сама нарожала их.

— Да, — ответил он. — Все время. С тех пор…

На высоте 3000 метров — значительно выше того, чем было бы нужно, Барышев вышел на Дальний привод посадочным курсом.

— История революции, — твердо сказала она, глядя куда-то мимо Светланы, — принадлежит народу. И необходимо выверить каждую минуту, каждый час, каждый шаг, который сделали ее участники. А издательство, понимаешь, относится — страшно подумать… Раскопали какого-то старика, никто его не знает. Я, например, совершенно не помню его. И другие наши ветераны его не помнят. И он (вот на тебе!) изволит воспоминать.

— Как это — не приду? — хмуро спросил Меньшенин.

Может быть, Стеша проходила через эту площадь тогда, когда прилетала к своему Курашеву, но она не помнила этого. И ее теперешняя одежда — болоневый плащ поверх платья и лакированные туфельки-шпильки на ногах — стесняла ее. Она, оказывается, и сама не заметила, как привыкла к брюкам и куртке. А если дома и надевала то, что теперь было на ней, в кино или на концерт, когда приезжали в полк артисты или когда сама ездила с Курашевым в город, то чувствовала себя совершенно иначе. Там ей и в голову не приходило сравнивать себя со всеми этими девчонками и женщинами, что попадались им навстречу и что обгоняли их, торопливо и деловито пощелкивая каблучками.

Меньшенин помнил всех, кого видел в лицо. Как помнил механиков и инженера. Как запомнилось ему лицо полковника Скворцова и того молодого хирурга, с которым пил кофе. И старшину — отца Коли, и тихую, смятую горем его мать. И все это вместе неожиданно вдруг стало Марией Сергеевной. Меньшенин тихо рассмеялся, глядя в окно на синий от первого снега город. Потом он оделся. Тихо, чтобы Торпичев в соседнем номере не слышал, запер дверь номера, на цыпочках прошел коридор и спустился на улицу. Он бродил по городу до самого позднего часа, когда улицы опустели и прошел весь прозрачный и пустой — последний в эту ночь автобус.

— А вы? Будь вы на моем месте? — Он повернулся и встретился взглядом с умными круглыми глазами Скворцова.

Халат оказался ему длинноватым, как она и предполагала. Но Меньшенин оглядел себя и усмехнулся, точно сказал: «А, черт с ним, с халатом!»

— Благодарю, товарищ полковник. Я пойду пешком.

В день, когда Барышев передал дела, полетов не было. Дежурное звено изнывало на земле. «Противник» не шевелился, и радары вращались вхолостую. Барышев мог улететь и завтра — «Аннушка» приходила сюда ежедневно, но он не стал откладывать.

Потом он обернулся к офицерам:

— А он ко мне в университет пришел…

Дома Марию Сергеевну ждала записка от Ольги. Поля была в слезах и прятала мокрое лицо. Наташа встретила ее замкнуто и молчала, а по ее глазам — острым, напряженным — Мария Сергеевна поняла, что младшая ждет от нее чего-то важного, может быть, объяснения, или ждет, что она будет обвинять Ольгу. Но Мария Сергеевна молчала. У нее не было сил и желания говорить об этом, и она испытывала сейчас только чувство какой-то скорбной пустоты.

И Волков понял: мешать ему не нужно.

Если бы она сказала о своем решении иначе, она все бы испортила. Ей, после бессонной ночи, после слез, после пережитого накануне страстного желания, которое возникло как-то странно, отдельно от ее существа, оставляя ей возможность видеть себя словно со стороны, было сейчас легко, чисто и устало, как бывает накануне дождя, когда он еще не начался, но пойдет обязательно — еще секунда-две и грянет.

Барышев не испытывал неловкости от этого. Но ему было не по себе от всего, что случилось тут, на его глазах. Такого ему еще не приходилось видеть.

Он мягко подвел машину, так что буфер чуть не уперся в кованые темно-зеленые ворота. Еще некоторое время он сидел, не снимая ладоней с руля, потом вышел. Он обошел машину, открыл заднюю дверцу, достал Натальин рюкзак, вспомнил, как она лихо бросила его на сиденье, потом открыл дверцу и перед ней.

Комэск не сразу отозвался:

— Почему бы и нет?

Он помолчал и сказал неожиданно серьезно и строго:

— Мама, ты такой стала, что, честное слово, без любви не обошлось…

— Стеша, что скажут твои спутники, если я увезу тебя к себе? — Она обвела их всех взглядом.

А тот вдруг, усмехнувшись, сказал:

На большее она не рассчитывала, так как по прежнему своему опыту знала, что вряд ли кто-то за короткое время научится делать то, что делает Меньшенин. А больных она спасет. Спасет Надю с коортацией аорты, Аннушку, может быть — Володю Зорина. Она не испытывала ни волнения, ни опаски показывать отделение человеку, который с первого взгляда может понять то, чего она и сама еще не знала. Она работала когда-то в самой большой клинике страны, у самых больших врачей. И сама теперь не понимала, почему не научилась делать того, что делали ее руководители.

Майор пообещал.