Под волной [авторская]

А проснулась, неизвестно отчего, на рассвете. Курашев, почему-то уже одетый, стоял перед окном, вполоборота к ней и смотрел прямо перед собой.

— Да.

— Поезжай здесь. Ближе будет.

У инженера было узкое с тонкими чертами бледное лицо. Говоря, он смотрел себе на руки — тоже узкие и бледные.

Когда он ушел, она так и осталась сидеть на стуле посередине комнаты. Взревел мотоцикл, лязгнула пустая коляска. Потом он дал обороты двигателю, уже не боясь, что потревожит соседей.

Он еще постоял на длинных и широких ступенях парадного подъезда, влажных не то от поливки, не то от дождя, который успел пролиться на знойный асфальт, пока он ездил, и остудить его. Закурил, глядя вверх, в надежде найти свое окно, не нашел и, докурив сигарету до фильтра, зашагал вверх.

В этом городе, на этой площади, на этой автобусной остановке в любое мгновение Барышев мог встретить того, с кем рядом провел юность. И ту девочку, широкоглазую и прямую. Вспомнилось тут же мгновенно и ярко — левый берег, грозовое небо. Где-то над хребтом грудились тяжелые кованые тучи, а они — весь класс — на песке. И солнце в последний раз ахнуло по далекому, словно всплывающему из темной бугристой воды городу последними лучами. Беззвучно сверкнула молния, и ударили в песок тяжело, как пули, первые капли. Она бежала по самому урезу воды, а капли били по ней, по ее босым ногам, ложились мимо, взбивая фонтанчики. Она бежала, держа в одной руке сверток с одеждой, а другой крепко прижимала к груди волейбольный мяч. Капли разбивались о мяч, а она все теснее прижимала его к себе. И была видна грудь — маленькая, упрямая, незагорелая. У Барышева — он бежал рядом с ней, нес ее туфли — подкосились ноги и дыхание замерло от нежности. Много лет потом он помнил эту незагорелую грудь и широкие прозрачные глаза на скуластом и каком-то прозрачном лице.

Долго за спиной Волкова было тихо. Слышалось только дыхание Марии Сергеевны. Потом прозвучали ее шаги. Мария Сергеевна подошла к торшеру и включила свет.

Моряк сошел по трапу, неловко в обеих руках неся перед собой эту серую диковину. И положил ее перед Сашком. Тот не испугался, только подался чуть назад, серьезно и строго глядя на невиданное еще.

— Я? — засмеялась мать. — Ты с ума сошла, дочка!

Письмо было большое. Алексей Иванович Жоглов читал его долго, хмурил свои светлые кустистые брови, покусывал губы. Он знал Штокова, знал о том, что старик очень мало пишет, что когда-то он был известен и пользовался в области большим авторитетом. Алексей Иванович был знаком и с историей его давнего полотна, которое навлекло тогда на Штокова большие неприятности. Эту картину Штокова — «Сорок второй», изображавшую цех сталелитейного завода, отнесли почему-то к очернительским. Сейчас Жоглов и себя считал в чем-то виноватым, недоработал, видно, пустил все на самотек. У художников в общем-то здоровый коллектив, хорошие традиции. Тематика того, над чем они работают, самая боевая. Валеев пишет «Восставшие», Зимин — «Политкаторжане», живописец-пейзажист Галкин создает неплохие свежие полотна, где видно и сельского труженика, и пейзаж современного села. Молодежь, правда, бродит. Но у тех поиски чисто по форме, а не по сути. Можно считать, что все благополучно. И надо же! Такая вдруг осечка.

Фразы его были длинными и тяжеловатыми. Но он говорил так же, как работал, — завершенно и четко. И то, что он говорил и как говорил он это, дорого было для нее. Точно она знала Меньшенина много лет и много лет испытывала к нему ту дружбу и доверие, которые сейчас овладели ею. А ответить ничего она не могла — он сам ответил себе этими словами. И замолчал. Она тоже молчала, трогая кончиками пальцев края чашки, из которой не отпила ни глотка.

Две эти смерти потрясли Жоглова. В тот момент, когда ему позвонили, он проводил совещание с пропагандистами. Он долго сидел, не отнимая трубки от уха. И не слышал, что говорит очередной выступающий, хотя на другом конце провода уже замолчали. Потом он положил трубку, но не на рычаг, а прямо на стол и начал шарить руками, словно что-то потерял, и кровь медленно отливала от его квадратного лица. Он что-то хотел сказать, но не мог. И губы его вздрагивали.

Они вышли, но возле двенадцатой палаты Курашева остановилась. Скворцов провожал их, и он открыл дверь. На ближней к выходу кровати у стены лежал громадный, заросший густой щетиной человек. Он лежал так, точно придавлен был неимоверной тяжестью, даже пот выступил у него на висках.

Жоглову нравилась мастерская Валеева, просторная, высокая, с окном в южную сторону — таким большим, что оно занимало всю стену и начиналось едва ли не от пола. И казалось, что в таком помещении грех писать плохо. Пахло красками, лаком, маслом, скипидаром, немного хорошим табаком. Валеев курил трубку. Это был скорее цех искусства, чем обыкновенная мастерская в два этажа. Стеллажи громоздились вдоль стен, уходя в высоту. Угол занимало огромное, завешанное холстиной полотно. И слева у стены рядом с окном — маленький столик китайского лака, кресла. Зеленоватый линолеум на полу.