Под волной

За несколько минут до прилета Меньшенина он неожиданно понял, что его так беспокоит. Не встреча с этим человеком, его беспокоит то, что принесет ему сейчас, в его теперешнем положении, этот визит. Он слышал голос Жоглова, а сам тем временем думал о себе, о Меньшенине, сравнивал себя и его. И он подумал, что в текучке повседневной операционной работы, преподавания, общественных занятий он так и не довел до конца все свои замыслы.

— Вот я окончательно убедилась, что вы не москвич. У нас большие расстояния, провожать не принято — провожания на десять километров омрачают знакомства.

Поплавский, глядя прямо в глаза Волкову, четко и твердо доложил:

— С Зориными вы не хотите поговорить? — спросила она.

— Это все равно, — сказал маршал, — для наших с Катей детей я скорее дед, чем отец…

Ее кормили оладьями и молоком, и она ела и кормила сына, с замирающим сердцем ощущая его тяжесть у себя на коленях и радуясь, как он ест. Никогда она не была щедрой на проявление чувств, а тут то и дело слезы подступали к глазам — то подбородком коснется льняных Сережкиных волос, то сам он обеими ладошками тронет ее за лицо. А потом был долгий-долгий и неторопливый закат. Вечер сходил на землю широко и медленно, словно осеняя все сущее на ней отдыхом и благодарностью. И пала роса, и пришла ночь, звездастая-звездастая, и воздух отдавал уже отдаленным осенним холодком. Она лежала на сеновале на чердаке, видела сквозь незакрытую дверку небо и слышала, как отец на крыльце внизу потрескивает самокруткой и время от времени вздыхает шумно всей своей большой грудью.

— Что с тобой творится? — спросила Людка, внимательно глядя прямо в глаза Ольге.

Истребители шли по прямой, набирая высоту. Их принял холодный воздух над морем, крылья на едва уловимое мгновение словно потеряли опору и вновь обрели ее — так бывает, когда под колеса автомобиля, идущего по автостраде на большой скорости, попадает выбоина — тряхнет и нет ее. И только еще ощутимее скорость, рокот двигателя и послушность руля.

Мария Сергеевна напрасно беспокоилась. Стеша все отлично понимала. И когда Мария Сергеевна говорила, перед ее мысленным взором представало ее собственное — аэродром, город на берегу темного, забитого зелеными льдами и черными пароходами залива, и она видела лицо Курашева…

Барышев подумал вдруг, что за годы, прошедшие с того дня, когда он переступил порог военкомата, он никому ни разу не говорил о себе. В анкетах было написано все верно. Барышеву нечего было стыдиться в своей юности и в своем прошлом. А потерь стыдиться нельзя. Потери у него были. И любовь была. Молодая, смешная, но была. И она не прошла, эта любовь, а словно остановилась в своем развитии и так осталась навсегда — светлой и горькой, и далекой, словно на левом берегу большой реки, — где пришла к нему.

Ответил мужчина.

Он услышал, как двинулась за воротами «Волга» с Артемьевым. И снова с нежностью, такой непривычной для самого себя, подумал о старике.

— Это ты мне говорил, — сказала она с отчаянием и негодованием. — Мне говорил. Я же все помню!

— Вы чем располагаете и как сможете прикрыть отход войск армии? Отход начнется на рассвете.

— Вы еще не говорили с ним, Машенька?

Уже не оставалось и следа от старого кирпичного корпуса с маленькими окошками вдоль карниза, которые делали завод похожим на состав из гигантских товарных вагонов. А новые серые корпуса, застекленные снизу доверху, не казались громадными над этим морем асфальта и бетона. И только когда они вышли из машины возле главного, сборочного цеха, Алексей Иванович почувствовал грандиозность того, что произошло на заводе с той недавней поры, как он ушел отсюда.

— Ты не смейся, — сказал он, чуть улыбаясь, но очень серьезно. — Это очень важно. То, что произойдет завтра, дело трудное. Ты умный и взрослый человек, Анна. Ты должна спать сегодня. И быть спокойной. Предоставь беспокоиться мне.

— Игнат Михалыч, — сказала она, — тут близко диафрагмальные нервы…

— Я уже все сказала.

А генерал, погруженный в свои раздумья, и Мария Сергеевна не замечали, какая мука заполняла Наталью. И от ее игривости не осталось и следа. И солнце, все более багровеющее и пронзительное, и уже изумрудно-зеленое небо над головой, и проглядывающая сквозь пятнистые от закатного солнца стволы деревьев, широкая темно-фиолетовая тоже от солнца, посерьезневшая накануне холодов река — померкли.

Меньшенин помнил всех, кого видел в лицо. Как помнил механиков и инженера. Как запомнилось ему лицо полковника Скворцова и того молодого хирурга, с которым пил кофе. И старшину — отца Коли, и тихую, смятую горем его мать. И все это вместе неожиданно вдруг стало Марией Сергеевной. Меньшенин тихо рассмеялся, глядя в окно на синий от первого снега город. Потом он оделся. Тихо, чтобы Торпичев в соседнем номере не слышал, запер дверь номера, на цыпочках прошел коридор и спустился на улицу. Он бродил по городу до самого позднего часа, когда улицы опустели и прошел весь прозрачный и пустой — последний в эту ночь автобус.