Под волной

А если любил кого, так это сначала была мать и потом — Стеша, и тут он уже ничего не скрывал с первого мгновения и большой, голенастый, с морщинистым у глаз и у рта лицом и с молодой крепкой шеей, становился беспомощным и добрым — его можно было резать на куски, а он бы улыбался, щурясь и вглядываясь в лицо этой женщины. Но к полковнику — он иначе никогда не называл Поплавского ни вслух, ни про себя — он относился как к самому себе. И ему не мешало ни то, что тот — полковник, а он всего лишь застарелый капитан, ни то, что почти всю левую половину полковничьей тужурки занимали ордена. И приказы полковника, и его злословие, и постоянную едкость он воспринимал спокойно, точно сознавая: будь он на месте полковника, он поступил бы так же, сказал бы то же самое. Шесть лет он здесь, на Севере, и шесть лет полковник командует им. И Курашеву казалось, что полковник с незапамятных времен все полковник, все так же хромает и все те же ордена у него, и что и в войну он был таким же полковником. И Курашев знал, что полковник точно так же относится к нему. Не часто, а раз или два за лето полковник ездил с ним на рыбалку, когда шел лосось. Он приходил к Курашеву домой, садился, не снимая своей теплой летной тужурки, сидел, вытянув больную ногу, закуривал и следил одними глазами, не поворачивая головы, за тем, как Курашев, в коротковатом для него вылинявшем свитере, мослаковатый и сильный, собирал снасть, снося из домашней кладовочки то, что нужно было иметь на реке.

Надо было родить двух девочек и увидеть их на его руках, надо было сделать сегодняшнюю операцию, надо было дождаться его сегодня, надо было ждать, когда кончится затянувшаяся вечеринка и потом ехать в темной машине по пустынным влажным от тающего снега улицам столицы и слышать с замиранием сердца его дыхание и надо было так ощущать его присутствие за своей спиной.

Проснулась жена.

За несколько минут до вводного наркоза он сказал Ольге:

— Да.

— Я тоже очень рада, что вижу тебя… Знаешь, как рада? Даже дышать трудно. Я тебе сейчас все расскажу, если у меня получится… Только ты не горячись… Знаешь, Миша, от нас ушла Ольга…

Потом вернулся в клинику Меньшенин. Несколько минут просидел он в ординаторской, думая о чем-то и постукивая короткими толстыми пальцами по стеклу. Он не обратил внимания на старшую сестру, когда та неожиданно вбежала, начала что-то говорить Марии Сергеевне, но, увидев Меньшенина, сконфуженно пробормотала:

— Знаешь, вот ведь чертовщина, Галя. Я все время считал, что на заводе с рабочим народом легче. Там, брат, что думал, то сказал. Сказал — сделают. И я думал так всегда. До самой этой секунды. Ну, не думал, а в душе так держал. Ерунда это, Галя. Это я так считал. А не так было на самом деле. Я вот все помню картину Штокова «Сорок второй»… Понимаешь, там… Вот именно там и есть вся эта сложность, которой я не усваивал. Знаешь, как было? Даешь! И баста!.. Или «есть такое мнение…» А там нет. Ну, черт меня возьми. Ведь они на том полотне — и есть партия… Понимаешь — они. Они так понимали свое время… Так видели его, глазами Штокова видели. А сейчас эти массы рабочие еще сложней… Куда там! Я вот думаю, думаю… Ведь тогда — в сорок втором (помнишь, я тогда из окружения выходил, кулаки грыз от ненависти и бессилия — один патрон в «ТТ» и тот для себя)… Вот ведь тогда — и приказ двести семьдесят первый, и постановления, и письма Сталина к Рузвельту — партия ведь это время так и видела — наивысшее напряжение, наивысшее… Может, партийность штоковской картины именно в этом… А я все у него высекал: давай, мол, брат Штоков, гони мечту о светлом будущем. Да так, чтоб и цех повыше и посветлее, и лица людей — поблагороднее, представители, мол, славного победоносного рабочего класса. А он не представителей написал, а самого себя, что ли, ну соседа своего…

— Как это — не приду? — хмуро спросил Меньшенин.

Мужским хриплым голосом Стеша после долгого молчания сказала:

В чуть прищуренных, чуть насмешливых глазах Гагарина она открыла, что этот невысокий человек увидел в своей жизни такое, чего никто из живших сотни тысяч лет на земле, из миллиардов тех, кто живет сейчас, из многих миллионов на все века вперед — не видел и не сможет увидеть. «Потом, — думала она тогда, — полетят другие, но они будут подготовлены тем, что видели эти глаза, что понял ум этого парня…»

Утром отец сказал ей:

— Только я съезжу за Ирочкой. В детской палате есть свободное место. До утра…

— А знаешь, твой дом — серый в яблоках!..

Курашев не хотел сбивать их. Он гнал самолет к берегу. И если он стрелял, так только для того, чтобы не выпустить «А-3-Д», не дать ему уйти, посадить его. А потом он должен будет катапультироваться сам и для этого еще надо набрать высоту, выровнять истребитель, выпустить сначала Рыбочкина и только после этого уходить самому, — указатель горючего был на нуле. Когда же «А-3-Д», накренясь и оставляя за собой две полосы дыма, заскользил вниз и влево, Курашев понял, что сейчас они погибнут, — погибнут у него на глазах.