Под волной

Светлого времени оставалось не более двух часов, когда они пришли в мастерскую. И все полетело к черту: все эскизы и заметки. Свежесть дня, запах снега, нежность, талые губы Ольги, ее притаившие грустную радость глаза всколыхнули Нельку. За два часа она успела закрыть главное — лицо, обращенное к окну, и руки с полусогнутыми пальцами у подбородка. Успела найти нежное — где охра, белила, светло-зеленый кобальт и чуть-чуть кобальта фиолетового — на виске и у горла, и на запястье — беззащитном и энергичном. Ей удался тот рассеянный, ровный свет, делающий просторным мир. Казалось, что он не исходит из одной точки — из окна, а все светится этим светом — глаза, лоб, щеки и открытое горло Ольги. Ольги той, что на холсте. Когда Нелька работала, ей было не до палитры Матисса, не до традиций. Куда-то подевалась вся теория. Мысль об этом коснулась края сознания и ушла. И еще одно со спокойной радостью отмечала Нелька — материал перестал ей мешать, с какой-то упругостью смешивались краски, словно стоило ей только увидеть цвет, подумать — как уже ложилось это новое пятно рядом с другим, как сама кисть находила нужное. От сырой тяжелой краски холст уже не гудел, а легко и мягко отзывался на прикосновение кисти.

— Ничего. Я просто хотел, чтобы вы знали…

Но щетки стеклоочистителей у Кулика были. Возил он с собой и ключи — набор головок, накидных и торцовых в особом сундучке. И если бы пришлось выбирать, что взять, а что оставить, чемодан с тряпками или этот сундучок — взял бы сундучок. «Стопы» можно вырезать из плекса и покрасить. Крышечка распределителя и контакты у него тоже были припасены. Сиденье пока — хрен с ним! Самая беда — коробка. Это действительно беда. Целых три дня, от светла до светла, лазил он по окраинам гаража — под скалами, рылся в изломанном, гнутом ржавом железе. Но кое-что нашел — вполне сносный промежуточный вал, шестерни первой и второй передач. Рулевой вал и сошку, которые тоже могли еще работать. Во времена, когда «Колхид» было много, кто-то сменил хорошее на лучшее. И хорошее выбросил за забор.

…Она шла на хорошей скорости, черная транспортная машина, нарушившая государственную границу и шедшая теперь над внутренними водами СССР. Четыре ее турбины выбрасывали позади целое море раскаленных газов и взорванного воздуха. Барышев прошел так близко от нее, что мог сказать точно: за стеклами тупого носа пилотов не было. Самолет строго держался на курсе, словно бы не видел истребителя: по-прежнему он шел над грядой наших островов.

Знакомый низкий голос произнес:

Потом министр подвел их к оставшейся небольшой группе людей. Волков понял, что это именно его собираются представить сейчас. И министр представил его.

Барышев сочувственно вздохнул, спросил:

И это была еще не зима. Это был праздник. Он застал Светлану на площади Пушкина. И не было ни вокруг, ни в ней самой ничего привычного, точно впервые в ее жизни падал этот необыкновенный снег.

— Это нервное.

…Может быть, тогда и вошло в Барышева то, что ожило здесь в безымянном небольшом городке. И вдруг вспомнилось ему и это молчание, и этот холодный дождь, от которого пахло морем и за которым угадывалось почти немыслимое пространство, и это странное, острое, как чувство тревоги, сознание, что он только что одолел это пространство, прожив в нем полтора часа, и вернулся из него, точно пересек океан на парусной лодке. Это словно появилось какое-то иное зрение, когда видишь, закрыв глаза.

И это было сказано так просто, так открыто и безо всякой нотки покровительства, что Кулик растерянно взял этот не новый, но крепкий еще, с чистым серым мехом внутри бушлат.

— Ни хрена. Все будет — это только начало.