Под волной

Кулик привык просыпаться за полночь от запаха отца, слышать его голос и засыпать вновь, чтобы спать уже легко и плотно. До самого его ухода. Вот вроде бы и не было отца. А был. Был тот стержень жизни, который необходим каждому человеку, даже если ему девять лет. Все вращалось вокруг отца. И тракторист ЧТЗ спрашивал перед рейсом: «Ну, кореш, как там батя?» И когда возвращались обратно — от нефтебазы, видел Сашка в толчее спецовок и в цементной пыли, среди вздыбленных кузовов самосвалов белую брезентуху отца. И что-то такое непонятное, волнующее наполняло все его существо — гордость не гордость. Но вдруг словно земля под ногами становилась тверже, и уверенней жилось ему в эти минуты. А дома, в прохладных, несмотря ни на какое солнце, сенях, стояли отцовы сапоги, словно сапоги Петра I, — две пары их было: одни на отце, другие, с трудом отмытые от бетона, — в сенях. А менял он их через день: отец жил по давней солдатской привычке — человек в грязной обуви лицо теряет и устает. И на стене — фотография отца, молодого, с двумя кубарями на петлицах и со скрещенными топориками — всю войну «саперил». И не был в ближнем бою, и вернулся с двумя лишь медалями, а «навкалывался» по самое горло. И мать, молодая и красивая, с глазами, удлиненными к вискам, и бровями вразлет, лечила ему нашатырным спиртом спину в чирьях. Однажды вот на том самом «рассвете», когда мир в глазах вдруг перевернулся и стало понятно, что до этого мгновения он видел все вверх тормашками и только тут обрел подлинное зрение, — перехватил Кулик взгляд матери, брошенный ею на отца. Тот лежал на животе, обнажив изуродованную спину, брезгливость и презрение были в ее взгляде, и это полоснуло его по маленькому сердцу, и запеклось что-то. Навсегда.

— Давай, командир, пора! — сказал штурман.

После торжественной части Курашева окружили офицеры штаба и частей, созванные по этому поводу, знакомые и незнакомые. Волков же подошел к Поплавскому, молча стоявшему у стены в стороне ото всех. Руки у полковника были сцеплены пальцами за спиной, он слегка облегчал этим поврежденную ногу — стало у него уже привычкой так стоять, перенося тяжесть своего небольшого, сухого тела на здоровую ногу. И он смотрел прямо перед собой сквозь толпу военных неподвижно и пристально. Еще направляясь к нему сквозь строй расступавшихся перед ним офицеров, Волков видел, как к Поплавскому подошел командир полка, в который Волков когда-то ездил с Натальей, командир-ракетчик — большой, полный, с красным лицом. Волков знал характер этого второго полковника, и краснорож-то, обветрен — от службы, от учений, которые проводят в любую погоду в здешних суровых местах. И знал еще Волков, что ракетчик этот стеснителен в высоких штабах, при большом скоплении старших офицеров. А от этого он становится нечуток и резок. И может сказать Поплавскому такое, чего сейчас ему говорить нельзя. Волков поспешил, но опоздал все же. Поплавский, не меняя своей стойки, обернулся к ракетчику и смотрел на него гневно несколько мгновений, потом что-то ответил коротко и резко. Отвернувшись, стал смотреть в одну точку; выражение отрешенности и какой-то решимости у него на лице стало еще более определенным. Ракетчик помялся, кашлянул в огромный кулак и отодвинулся в толпу офицеров.

— Ну хорошо, хорошо. Прости меня. Так уж получилось.

Американец издали следил за ними. Волков подозвал его кивком головы. Майор подошел, не убирая рук из-за спины, неспешной, но четкой походкой. И так как был без головного убора, лишь чуть слышно прищелкнул каблуками и склонил в легком поклоне голову.

— Потом, после, мы с тобой зайдем к Артемьеву. Он интересуется тобой. А за майора тебе спасибо, полковник. Да, собственно, при чем тут мое спасибо — это тебе сегодня вся армия спасибо говорит. И даже — бери выше. Ведь мы же не для армии существуем.

И то взаимоотношение, которое было у них, которое проникало в души обеих, связывая их воедино во время сеанса, исчезало, не оставив следа. И они уходили: Нелька впереди, сутулясь, решительно ступая обутыми в сапожки ногами. Ольга — сзади, тихо и виновато, страдая от невозможности помочь. Да, пожалуй, впервые в жизни Ольга встретилась с мукой, со страданием, которым нельзя помочь. Там, в клинике, в самом безнадежном случае все-таки можно было хотя бы выключить сознание страдающего, снять боль, пусть и не принести окончательного исцеления. А здесь? Ольга прикрывала глаза и внутренним зрением видела пламя, на котором сама себя сжигает Нелька. И понимала еще и то, что пламя это уже перестало быть добровольным — теперь оно независимо от Нельки. Ольга видела это, волновалась. Ее изумляло происходящее с человеком, которою она хорошо, до обыденности, знала, покоряло. И Ольга любила эти сеансы. Как ни странно.

— Соскучились по семье?

«Газик» тем временем осторожно катился по бетону, шурша двигателем и шинами. Туман рассеивался, впереди замаячила тень невысокого аэровокзала с крохотной застекленной башенкой. Истребитель, оказывается, остановился всего метрах в двухстах от здания.