Под волной

Гимнастерку с него сняли, сапоги и носки тоже, а брюки — нет. Постеснялась жена — и дочку ему уже родила, а наготы своей и его, близости стеснялась. Да и он застеснялся тоже, как только дымка сна растворилась в глазах его, и он увидел, теперь уже окончательно — четко и реально — ее лицо. Застеснялся. Сел, стискивая ворот бязевой рубахи — грязная рубаха была и с тесемками вместо пуговиц, и вдруг что-то внутри, под самым горлом рухнуло, оборвалось, увидел близко-близко бледный, горький рот с дорожками от слез возле уголков и безотчетно прижал к себе эту женщину, ощутив на мгновение под своей ладонью узкую нежную спину, пуговку на лифчике. И прямо в душу хлынул ему уже полузабытый томительный запах… И потом, ночь за ночью, он не мог спать. Тогда Москва не шумела так, как шумит сейчас. Вот он уже за тысячи километров от нее, а все еще кажется, что слышит ее напряженный и какой-то широкий гул — шутка ли, сотни тысяч машин, станков, метро, миллионы людей — живут, дышат, ходят, ворочаются в постелях, любят…

Никогда он не смог бы вот так убежденно и безоглядно пойти на такое кардинальное решение — не хватило бы мужества. В сущности, как ни удачно складывалась его служба, он всегда оставался подчиненным — кто-то другой принимал решения, брал на себя ответственность значительно более весомую, чем ответственность исполнителя. Волков никогда не задумывался над этим, и теперь ему вдруг стало тоскливо и тревожно. «Я бы так не смог. И вряд ли так смогу когда-нибудь».

Она стояла, едва не падая. Сквозь шерстяную рубашку, этакую черную с чуть заметным серебряным проблеском, грудь ее отчетливо проглядывалась. И серая светлая юбочка, суженная книзу, облегала почти мальчишеские бедра. И блестели на узких ступнях французские лакировки. Руки Аська держала за спиной — было понятно: нервничает и стискивает пальцы там. И лицо Аськи странным было — оно словно вытянулось и постарело, складочки у рта, и глаза чуть прищуренные. И столько в этом лице было требовательности и ожидания.

Помаячила скорее угадываемая, чем видимая вершина горы. И снова сомкнулась мгла за плексом фонаря. Казалось, что даже слышится, как шуршат по дюралю машины, по фонарю сырые тучи. Кислород, свободно текущий из маски, был холодным. Скоро он согреется, А может быть, это покажется оттого, что привыкнешь к полету.

Кулик взбирался долго. И когда ему стало казаться, что он ушел в другую сторону или впотьмах миновал машину, он почуял ее близкое присутствие в темноте. То ли запахом, знакомым запахом еще не остывшего двигателя потянуло из тьмы впереди, то ли теплом, но он почувствовал, что автомобиль рядом. И улыбнулся во тьме сам себе и машине, вдруг ощутив в себе нежность к ней и уверенность в себе. Он понял, что хорошо сделал, что вернулся. И даже если бы не нужно было включать подфарники, он должен был бы вернуться. Он поднялся в кабину и сел на сиденье, продавленное уже его телом, положил руки на баранку, уже остывшую, отполированную его руками. И удивился, что так хорошо помнит свою машину. В работе это не замечалось почему-то. А сейчас он привычно нашел пальцами выщербину на баранке — справа, внизу, рядом со спицей. Сквозь стекло ничего не проглядывалось: кругом стояла тьма. Он включил подфарники, осветились приборы, и кабина сделалась домом: свет изолировал ее от ночи.

И вдруг Барышеву показалось, что между ним и Светланой расстояние не возрастает, а сокращается. Что в конце пути, у края бетонного поля, стоит она в своем светящемся на солнце платьице, рукой заслонив от солнца глаза.

— Мало ли… — буркнул тот.

Уже потом, когда из вышестоящего штаба прибыл переводчик, Волков узнал подробности об американском летчике. Он оказался командиром эскадрильи. У них были такие многочисленные эскадрильи в конце войны, летали они скопом, и в храбрости отказать им Волков не мог. Да и действительно, надо было обладать немалым мужеством, чтобы сопровождать в глубокие рейды тяжелую авиацию.

— Все. Теперь все. Можешь посмотреть.

— Ну что там у тебя?! — проговорил Волков с досадой.

Волкова и некоторых других участников готовившегося дальнего рейда на остров Азель, где сосредоточивалась эскадрилья наших дальних бомбардировщиков, на аэродром везли автобусом почти через весь город. Тьма несколько разрядилась, и стали заметными разрушения на улицах, обсыпавшиеся, изглоданные осколками стены домов на Невском.

— Спасибо, Михаил Иванович. — И, помолчав мгновение, добавил: — Хорошего командира полка я вырастил? А?

— А что, Андрей, у вас все на автобазе такие недоверчивые, как ты?

— Ну, — сказал скрипуче командующий. — Полетал, полковник? — Ни слова о вчерашнем, ни намека, только тяжесть во взоре да резкость в движениях выдавали его отношение к тому, что произошло.

— То, что вы видите, уже побывало в руках двигателистов. Мы проанализировали причины неудачи и теперь устранили их…

— Тебя никто не торопит. Сколько угодно… Я передам Артемьеву. Но сейчас ты не уходи сразу. Я должен представить тебя маршалу.