Под волной

Наташка бойко произнесла медицинское название операции. Ольга подумала: «Не в медицинский ли наметилась сестреночка моя?» Говорить было не о чем, а может быть, просто не получался разговор. И тяготил он обеих.

Аннушка вышивала. Она не выпустила работы из рук и встретила врачей строгими спокойными глазами.

Было тихо. Было каменно-тихо в этом доме. И в душе Поплавского стояла такая же тишина. Потом он медленно перевел взгляд на Нортова, но майор стоял значительно дальше, почти возле стены, и он снова поглядел на Чаркесса.

Утром в класс, где занимался Барышев, пришел Курашев. Бросил на стол планшетку и сказал:

— Я оставлю вам и рисунки, и эти вот этюды. А наброски возьму. Я еще не знаю (лукавила, уже знала: вот именно в эту секунду увидела свою картину снизу доверху, со вторым планом и с третьим), что это будет, Но, когда напишу, приеду и покажу вам.

Кровь отхлынула от ее лица. Еще издали, шагов за пять до курящих, она сказала готовым сорваться голосом:

Светлана протянула ему узкую, но энергичную ладошку. Действительно, подходил троллейбус, почти весь стеклянный. Долго еще потом Барышев не мог понять, отчего он вдруг сказал прямо и резко:

— Глупости. Я тебе все сказал. Ты готова?

— Хорошо, — сказал Меньшенин. — Как она переносит внутривенное?

В комнате было прохладно и чувствовался сквозняк.

Аннушка одними глазами показала, что слышит.

Ребята Поплавского выдержали. Выдержали у него на глазах и при его участии. Теперь ему, генералу Волкову, предстояло выдержать свое — ответить за происшедшее и отстоять будущее. Но хоть это и не представлялось ему легким, он не испытывал тягости. «Но об этом потом, ладно, — усмехнулся генерал про себя. — Скоро буду дома». Волков никогда не предупреждал о своем возвращении. Он никогда и не скрывал его — просто не бывал обеспокоен соображениями о том, что именно там и волнуются за него по-настоящему, и именно там по-настоящему ждут его. И сегодня ни Мария, ни девочки не знают, что он уже летит… Но она догадается. Безусловно. Странны они, эти женщины. Есть в них, в самых их золотых потемках что-то такое: вдруг приходит момент — обычное ожидание сменяется тоской, а потом молниеносной уверенностью: ожидание окончилось, сейчас он будет здесь. Так говорила ему Мария, и говорила не раз, светя на него в полумраке спальни горячими влажными глазами с бледного, чуть смугловатого лица. Он иначе женщин и не понимал, только так. А это означало, что знал всю жизнь только одну — Марию. До Марии знал одну — вспоминать не хотелось. Не то, чтобы противно, не то, чтобы не чисто было, а как-то не так…

— У вас хорошо получается кофе.

* * *

— Заметно. Что случилось?

— Меня, — Минин нажал на это слово, — твоя работа устраивает. А тебя?

— Ноль шестой, ноль шестой… Я — «Стебель».

Вежливо и с холодноватой предупредительностью, с какой всегда говорил с больными, Арефьев улыбнулся и сказал:

— Что же? — насмешливо спросила Рита.

А перед мольбертом стояла большая стационарная палитра-стол. И в левой руке Зимин держал большие кисти, и на нем был короткий фартук, весь в краске. И Зимин не знал, куда ему деть кисти.

— То, что нам с вами предстоит, вряд ли принесет вам удовлетворение, — сказал он.

— А ты… Ты что, уходишь?

В Москве, в клинике, Мария Сергеевна видела много блестящих операций. Это была иногда поразительная виртуозность, награждаемая аплодисментами, когда оператора в коридорах встречали студенты и врачи, наблюдавшие за операцией издалека, с комментариями руководителя практики. Оператор — усталый, подчеркнуто замкнутый — шел сквозь расступающиеся перед ним белые халаты и крахмальные колпаки.

…— Ну, здравствуй, Машенька, — сказал Волков, притягивая за плечи жену и целуя ее тихо, одним дыханием в упадок рта.

— Папка! Прилетел.

Он отнял от своих щек пальцы Марии Сергеевны, отошел к окошку.

Вернулись они поздно — уже не ходили автобусы. Бабушка спала. Было слышно ее тихое похрапывание.

А сердце уже болело, и он в глубине души считал, что несправедливо: там, на Севере, в такие напряженные ночи он думал о них обо всех, и он даже понял, как много не сделал для Ольги, чем обделил ее. А она вот не дождалась даже его возвращения.

Поплавский спустился по ступенькам крыльца на землю и закурил.

— Можно, — ответила она смеясь. — Живем…

— Ну раз так уж вышло — я поймаю рыбу.

Курашев торопился, торопилась Стеша, стараясь делать все так, как прежде, чтобы он не заметил, как страшно ей отпускать его сейчас, он имел полное право не идти. Ведь он мог и не вернуться. Потом она поняла, что ищет «тревожный» чемоданчик, но его не было, и она в изнеможении опустилась на стул и сама не заметила, что плачет. Плачет от неизбежности того, что сейчас происходит. Она не могла смолчать и не могла приберечь даже часть этой ночи, чтобы сказать все ему уже после того, как истребители вернутся. В ней росло ощущение, что если бы она не сказала ему это сразу, что-то бы в их отношениях померкло, что-то бы испортилось, сделалось непоправимо мелким.

— Нель, а Нель…