Под волной

— Как только вернемся — поедем в город, обязательно. Это безобразие: шесть лет живем там, а были в городе один раз. Помнишь? В ресторане, Кузина на материк провожали?.. «Волна», кажется?

Она ела рыбу, пахнущую дымком, горячую, с хрустящей корочкой и розоватым мясом, и поглядывала на него. Он тоже ел. И она подумала, что он очень красиво ест. Стеша хотела, чтобы мальчишки ее умели есть так же — неторопливо, скупо двигая челюстями, словно ожидая, когда поест женщина.

Волков, помедлив, ответил:

Ольга поискала его глазами и не нашла — все были одинаково молоды. Разве что за исключением полного, потеющего, краснолицего милиционера в том углу, куда указывала Нелька. По он так старательно рисовал в своем планшете, так тщательно вымеривал пропорции карандашом, что не мог быть руководителем.

— Что бы я делала без тебя, дуреха ты!

— Ты спи, спи… Я тут еще малость посумерничаю, — ответил он негромко. Но она, он слышал, встала, накинула халат и пришла. Она пододвинула стул к его столу и села, облокотясь и подперев щеку кулаком. Сейчас на ее лице не было красок. И оно было некрасиво. Полноватое, уже стареющее лицо, морщины у глаз и под подбородком, полные сухие губы и волосы, примятые во сне, какого-то усталого цвета с проседью. Но его что-то словно толкнуло в самое сердце, остро и глубоко возникло, и со дна души его засветилось полузабытое, полустертое. Он увидел в ней, во всей ее повадке смотреть на него, в какой-то едва уловимой тени висков, — то свое, давнее-давнее.

Маршал усмехнулся:

— Да, только — быть.

«Какая гадость!» — спокойно подумала Мария Сергеевна и не спеша положила трубку.

Любому другому хирургу достало бы гордости до конца дней, сделай он то же, что сделал Арефьев. А Арефьеву в преддверии встречи с большим ученым-хирургом на мгновение показался жалким тот итог, который он попытался подвести сейчас.

Он отпил прямо из горлышка. Поставил бутылку, спросил:

Последнюю фразу Жоглов произнес неожиданно для себя. Просто хотел паузу сделать перед тем, как высказать самое главное.

Она встала:

— Не знаю. Там же лаборатория — значит, много.

Он почувствовал и прежде, как только увидел Марию Сергеевну, а потом, когда приехала Наташа, утвердился в своей догадке: дома что-то произошло. Но в другое время, в прежние его возвращения они откладывали все дела на потом. И ему вдруг послышалось чуть заметное раздражение в голосе жены. Он отпустил ее.

— Нет, Наташа. Ты не дура. Просто ты очень другая. Ты не поймешь. Может быть, потому, что тебе ясно, как ты будешь жить дальше. А мне вдруг стало страшно: я поняла, что я не знаю, как жить дальше. Вдыхать кислород, а выдыхать углекислый газ? Всю жизнь считать, что кто-то иной, а не я сама виновата в своей неудаче? Да? Или жить, зная, что ни на что в этой жизни, которую тебе подарили со всем на свете, ты не имеешь права, ничего твоего тут нет и тебе просто предоставили возможность пользоваться всем — и уважением людей, и славой, и всю жизнь только присутствовать при том, когда люди, самые близкие люди, живут на полном дыхании?!

— В штабе и дома, генерал…

— Михаил Иванович, — ответила наконец Поля, выговаривая его имя как по-писаному: — Это я — Поля. Спят они. Умаялись и спят.

— Боже мой, как хорошо… — сказала она тихо-тихо, для себя.

Замполит помедлил несколько мгновений, потом сказал:

— Мне объявили, что я могу пробыть здесь неделю, — сказал, пожав чуть заметно плечами, Барышев.

Когда они обе успокоились и когда сели у стола, Ольга наконец увидела то, что было на холсте.

— У вас готова была оценка, и все же пошли…

* * *

— Ну как вы тут? — негромко спросил Жоглов. И, не ожидая ответа, сказал вдруг дрогнувшим голосом: — Эх и соскучился же я, брат…

— А детей, куда детей?

Мгновенье Артемьев смотрел Волкову в глаза, а потом взялся за ручку дверцы машины.

А та, не замечая, что стискивает зубы до ломоты, что всю ее трясет от волнения, тоже шагнула к Марии Сергеевне раз, другой, замерла, а потом обе они кинулись друг к другу и молча обнялись. Еще за минуту до этого Стеша не знала, как они встретятся, что скажут друг другу. А получилось все так просто и искренне. И, обнимая за плечи Марию Сергеевну, она чувствовала, как что-то внутри у нее отпускает, расслабляется, что ей становится как-то хорошо и просторно и хочется плакать.

— Мы люди военные, — обиженно сказал генерал. — И привыкли к порядку. И откуда у тебя это сознание превосходства — все, мол, вы бюрократы, а я вот — прогрессивный советский человек?

Меньшенин понимал, что теперь, после его ухода, врачи клиники испытывают облегчение. Но он понимал также, припомнив себя молодого, что, как бы ни хотел Арефьев, люди, увидевшие перспективу, не остановятся. «Трудно тебе, Арефьев, будет теперь», — вдруг с неожиданной злостью подумал Меньшенин. Потом, в нескольких шагах от выхода, он остановился — коренастый и грузный — и сказал твердо и громко, для всех сразу:

— Конечно, на работе… — в тон ему ответила она.