Под взглядом пристальным чудовищ

Цепляется взгляд за последние тени,
За память проживших не так и не с теми,
за ревность, за жалость, за все, что прижалось
к моей онемевшей душе.
Пропавший корабль пролетает, беззвучен,
над контуром темным лесов и излучин,
над жизнью запойной, над выцветшей поймой —
и вновь исчезает в ковше.

Утраченный миг, пустота на радарах,

день запуска на фотографиях старых.
Неведомой нотой, как вечной зевотой,
небесная давится медь.
И мечется дух, неразрывен и плотен,
от черных тетрадей до черных полотен,
по страшной орбите – от слова «терпите»
до слов «невозможно терпеть».

«То ли солнце в преддверии тьмы…»

То ли солнце в преддверии тьмы
Зависает над краем:
Наши тени все больше, а мы —
Мы почти исчезаем.
Ты поймешь это лучше, прости,
Чем иной обреченный,
Ведь тебе не пристало расти,
Будто лилии черной.

Горсть земли, чья межводная власть

Неделима отныне, —
Ты заветных времен дождалась,
Как и все остальные.
И теперь то, чем живы они
В этом мареве едком,
Достается, как в лучшие дни,
Не потомкам, а предкам.

Твоя тень все растет и растет,

Как шальные наценки,
Но твой плащ – он истреплен, истерт,
Он наброшен на церкви.
И сейчас нам понятен, как встарь,
Светлый ужас, в котором
Ты глядишь на далекий алтарь
Тициановым взором.

И подставленная бризу верфь,

И дворец с темным садом —
Все привыкло смотреть снизу вверх
на вознесшихся рядом,
На паром, что ползет поутру
Из лагуны неспоро,
Как фигурка, что взяли в игру
Из другого набора.

Ты идешь на знакомый вираж,

Для прыжка напружинясь.
Прежний мир был приземист, а наш
Оказался прижимист.
Да и город всегда был таков,
Щедрый лишь на осадки —
Рыбаков, как и учеников,
Не бывает в достатке.

Разбежался по тучам озон,

Львы на юг отлетели.
Наступает большой несезон,
Удлинняются тени.
Облетает ухоженный сад,
Не спеша и опрятно.
Ну а мы подрастем – и назад,
Подрастем – и обратно.

«В белом сне, в твоем покое мутном…»

В белом сне, в твоем покое мутном
зазвенит расшатанный металл.
Так щелястый дом похмельным утром
прогревает тот, кто первым встал.

Лязгает безжалостно заслонкой,

гулко снег сбивает о порог,
сыплет тут и там щепою ломкой,
жизни заготавливая впрок.

У гостей оттаивают лица,

темный день сгорает, обречен.
Хочется укрыться, разделиться
и уже не думать ни о чем.

Встать под вечер, вывалиться в сени,

ощущая, тошноте сродни,
как душа от странных сотрясений
крошится на мелкие огни,

будто бы, готовя к ночи тело,

кто-то безучастный, но благой,
дожигая все, что не сгорело,
разбивает угли кочергой.

«Лес опадает, одновременно знакомый…»