Под знаком черного лебедя

– Энглси не мог отказаться! Ведь ему дали возможность не только побить Ред Рекса, но и обобрать до нитки! В вечер боя сарай был битком набит. Цыгане съехались со всего Дорсета, Кента и половины Уэльса. Вот это была схватка! Я вам говорю. Это была схватка! Бакс и все мы, кто постарше, мы ее до сих пор помним наизусть, удар за ударом. Папка и Энглси измолотили друг друга в кашу. Эти клоуны, которые нынче боксируют по телику, с перчатками, да судьями, да врачами, они бы с визгом убежали, только увидев, как папка с Энглси колотили друг друга! С папки куски мяса свисали, он едва видел перед собой. Но слушайте меня. Он и сдачи давать не стеснялся. Пол сарая был красней, чем на бойне. Под конец они даже драться перестали. У них все силы уходили на то, чтобы держаться на ногах. И наконец папка, шатаясь, подошел к Энглси, поднял левую руку – потому что правая у него была вся изломана – и сделал вот так! – Клем Остлер приставил мне ко лбу указательный палец и толкнул, так слабо, что я едва почувствовал. – И этот джук повалился, как упавшее дерево! Бабах! Вот в таком они были состоянии. После той ночи папка больше не дрался. Не мог – очень уж сильно его измолотили. Забрал вонга и купил себе аттракционы. Постепенно стал главным тоберманом[35] Гусиной ярмарки, так что зажил хорошо. Последний раз я с ним разговаривал в Чепстоу, в крокус-тане, в больнице[36]. Всего за пару дней до того, как он умер. У него легкие заполнились водой, и ему приходилось выкашливать их кусками. И вот я его спросил: почему он так сделал? Почему вместо денег поставил семейный фургон?

Мы с Дином впились в него глазами, ожидая ответа.

– И он мне сказал: «Сынок, если бы я дрался только за вонга, за деньги, – этот валлийский байстрюк меня побил бы». Драться за одни только деньги – мало, и папка это знал. Только потому, что он дрался за все, что любил, – за меня, мою мамку, за свою семью, за наш дом, за все сразу, – он мог вынести такую боль. Ну вы понимаете, о чем я говорю? Понимаете, о чем я?

Людское море вынесло нас с Дином к «Черному лебедю», где мистер Бродвас и два пьяных вурзеля с черными зубами и с дебильными ухмылками сидели на трех каменных грибах. Дин с опаской заглянул в стакан к отцу.

– Это кофе, сын! – Динов папка наклонил стакан, чтобы Дину было видно. – Из моей фляжки! Отличный, горячий, как раз для такого вечера. – Он поглядел на мистера Бродваса. – Это мамка его научила.

– Хорошо, – мистер Бродвас говорит медленно, как растения, – это вам обоим на пользу.

– И сколько ты на этот раз продержишься, а, Фрэнк? – Айзек Пай волок мимо ящик пива с грузовика.

– На этот раз – насовсем. – Динов папка не ухмыльнулся в ответ.

– Леопарды меняют свои пятна, а?

– Мне насрать на ихние пятна. Я говорю про выпивку. Те, у кого нет проблем с выпивкой, пускай себе пьют. А для меня это болезнь. Доктора мне сказали только то, что я и так знал. Так что я с апреля не пью.

– Ах вот как? На этот раз с апреля, говоришь?

– Да, – Динов папка сердито уставился на владельца паба, – с апреля.

– Ну, как знаешь, как знаешь. – Айзек Пай с ящиком протиснулся в двери мимо нас. – Но только на территорию паба посторонние напитки вносить нельзя.

– Можешь не волноваться! – крикнул в ответ Динов папка, словно чем громче он кричал, тем правдивей были его слова. – Можешь не волноваться!

В комнатах смеха обычно мало смешного. В зеркале видишь себя толстяком или тощим как жердь, и все тут. Но эти зеркала творили из человека целую орду мутантов. Прожектора то заливали меня светом, то погружали во тьму. Я был один. Ну, то есть настолько один, насколько можно быть одному в зале, полном зеркал. Я вытащил бумажник Уилкокса – пересчитать деньги, но потом решил подождать до более безопасного места.

– Максина! – крикнул я. – Где ты?

Я пошел было ее искать, но стоило мне пошевелиться, в первом зеркале образовался африканский дикарь с жирафьей шеей, вытянутой железными обручами. Обвислые уши стекали и отваливались каплями. Такое снится во сне. «Может ли человек измениться? – спросил меня дикарь. – Превратиться в другого?»

– Ты прав. Это вопрос.

Мне почудилась какая-то возня.

– Максина? Максина, выходи! Не смешно!

Во втором зеркале я стал студенистым кубом. Сплошное лицо без тела, только ручки и ножки машут по углам, как палочки. Я надул щеки и почти удвоился в размерах.

«Нет, – ответил студенистый куб. – Можно изменить только внешние черты. Внутренний Ты должен оставаться неизменным, чтобы Внешний Ты изменился. А чтобы изменить Внутреннего Тебя, нужен Еще Более Внутренний Ты. И так далее, без конца. Ты меня понял?»

– Я тебя понял.

Невидимая птица порхнула мимо уха.

– Максина? Максина, не смешно!