Под знаком четырёх

А кроме того, она использует и находки предшественников, самым естественным способом, щедро заимствуя понравившиеся ей ситуации у классиков. Например и ту страшную сцену у английской писательницы XIX века Эмили Бронте, когда лондонский житель Локвуд заночевал в доме Хитклифа на Грозовом перевале и проснулся ночью от стука в окно. Вскочив в испуге с постели, он видит за окном девочку, которая, рыдая, умоляет спасти ее от грозы и впустить в дом и, наконец, разбивает стекло. Вот-вот она войдет, и сверхъестественный ужас, который при этом испытывает Локвуд, говорит, что это стенает привидение. Но та же сцена повторяется в романе Кристи «Десять негритят», когда бывшая гувернантка слышит стук в оконное стекло и видит мальчика, своего бывшего воспитанника, который по ее «недосмотру» утонул в море, а возлюбленный гувернантки получил титул и состояние, на пути к которым стоял малолетний прямой наследник. В «Десяти негритятах» есть и еще одно литературное заимствование, на этот раз у Конан Дойла: военный посылает подчиненных на верную гибель, только у Дойла, в рассказе «Горбун», таким образом избавляются от соперника в любви.

Впрочем, подобные заимствования сделаны достаточно тактично, да и замечены они могут быть лишь усердным книгочеем, которому даже приятно найти подтверждение своей собственной начитанности, и Кристи умело поддерживала этот баланс увлекательности для разных слоев читателей, почему наряду с психологическими, вполне сознательно используемыми стереотипами, рассчитанными на невзыскательный вкус, вдруг попадались у нее и тонкие наблюдения, которые не могут оставить равнодушным самого привередливого читателя, например замечание относительно убийственного педантизма, свойственного злодеям («Убийство Роджера Экройда»), или — о современных вариациях борьбы «гордости и предубеждения» (литературная аллюзия на роман Джейн Остин).

В самый разгар ее популярности появился у нее и мощный противник — американец Рэймонд Чандлер. Он отвергает литературные приемы Кристи, не считает ее сюжеты, а также персонажей достаточно правдоподобными и оправданными с точки зрения реальной жизни, в частности прием «убийство в закрытой комнате» и то, что преступником оказывается наименее подозрительный персонаж. Не нравится ему и то, что в заключительном объяснении всплывает «слишком много» мельчайших подробностей и обстоятельств, которые «ни один рядовой читатель не в состоянии запомнить». И поэтому, утверждает Чандлер, нечестно строить на этой невозможности все помнить разрешение детективной загадки, это все равно как требовать от читателя глубокого знания «химии, металлургии или брачных обычаев патагонских землероек». С точки зрения Чандлера, нельзя, чтобы детективу угрожала слишком явная, смертельная опасность, а у Дойла и Кристи это есть; нельзя также нагнетать такой страх у читателя, что он едва может «усидеть на стуле», — а в «Собаке Баскервилей», в романах «Десять негритят» и «Конь Блед» присутствует именно такой леденящий иррациональный страх. Рассуждает ли Чандлер о способах получше замаскировать тайну, чтобы читатель заранее не догадался, он походя «уличает» Кристи в умении «прятать ключи», «обманным» образом сконцентрировать внимание читателя на каком-нибудь второстепенном обстоятельстве, отводя ему глаза от главного, и обрушивается на ее знаменитый роман «Убийство в «Восточном экспрессе»». Чандлеру не по душе и авторская холодность Кристи, и то, что она (в отличие от Сименона) так мало уделяет внимания жертве, «трупу».

Однако авторская отстраненность Кристи зависела и от того, что ее взгляд на человеческую натуру вообще был лишен иллюзий. Понятно поэтому, почему она так высоко ставила драму «Пер Гюнт» любимого Ибсена, с ее многозначительным и удручающим символом человека как «оловянной пуговицы без ушка», — ни к чему не приспособленного, никчемного эгоиста, врага устойчивости бытия. А самым важным условием человеческого существования Агата Кристи считала стабильность общественных устоев, надежность опробованных веками традиций. По ее романам 20-х годов вполне можно судить об особенностях «стабильного», то есть консервативного западного мышления, существовавшего в постоянном страхе перед политической угрозой с Востока. А как известно, политические страхи и консервативные опасения имеют свойство мистифицировать сознание, и тогда нередко возникает мысль о сатанинских кознях темных сил, о таинственном непостижимом зле, словно разлитом в мироздании, причем это зло внезапно приобретает черты конкретного социального заговора.