Под знаменем большевизма. Записки подпольщика

Я решил проездом остановиться в Ницце. Там, мне казалось, будет легче получить бумаги на право жительства во Франции. Не нужно будет крутиться по парижским участкам, где меня могли встретить русские белогвардейцы. К 1-му мая я был уже готов к от’езду. С собой у меня было много коммерческих рекомендаций от крупных финансистов, хотя в коммерции ни черта не смыслил. 2 мая мы выехали в Ниццу. По приезде остановились в гостинице. Знакомых не было, и мы с секретарем решили осмотреть достопримечательности Ниццы и ее окрестностей. Особенно хотелось мне побывать в Монте-Карло, где миллионеры всего мира играют в рулетку, проигрывают целые состояния и тут же кончают с собой. Оставалось несколько дней до получения бумаг из полиции. В один из них мы поехали в Монте-Карло. Не стану описывать сказочную красоту этого обособленного своеобразного городка, — для этого нужно быть поэтом, художником пера. Остановлюсь лучше на дворце, откуда слышен звон золота. Там нас встретили разодетые швейцары. После целого ряда формальностей (пред’явление своих паспортов, получение пропускных карточек) нас, наконец, впустили. Мне казалось, что сейчас я увижу нечто необыкновенно интересное. Но то, что я увидел на самом деле, было настолько удручающе, что даже сейчас, вспоминая это, я буквально дрожу от злости. Мы увидели громадные, роскошно обставленные, разрисованные талантливыми художниками, красивые комнаты. Тут была масса народа. За столами, расставленными в ряд, сидели и богатые старухи, и старики, и молодые полуголые женщины, и роскошно одетые господа. Все их взгляды были направлены на рулетку, которая вертелась и приносила им попеременно то счастье, то несчастье. Как они впивались глазами в руководителя этого стола, который пачками разбрасывал в разные стороны кредитные билеты! У всех присутствующих были вытянутые жадные лица, горящие, беспокойно бегающие глаза, и зависть, и злоба, и дикая жадность, и безграничное отчаяние, и кошачье заигрывание, — все это было на этих лицах, в этих глазах. Мягко подкрадываются к тому, кто выиграл, бесстыдные полуголые женщины, высасывают деньги, затем идут к другому, к третьему. Все здесь было основано на деньгах, ими был пропитан весь воздух. Становилось душно, холодный ужас сжимал сердце. И мне невольно казалось тогда, что тот анархист, который бросил бы крупный снаряд в эти нежизненные отбросы капиталистического строя, сделал бы доброе дело. С удручающим тяжелым настроением быстро покинули мы это гнусное место, где человек теряет свой человеческий облик, становится животным…

Около дворца мы увидели голодных, оборванных пролетарских детей. Мой секретарь, так же, как и я, возмущенный всем виденным, обратился ко мне со словами:

— Каждый из этих ребят, несомненно, заслуживает большего, чем вся эта мразь, которую мы только-что видели. И не даром их у вас уничтожают. Здесь — полуголодные, измученные дети, беспризорные, несчастные, только-что начинающие жить, там — из пустой прихоти выбрасываются на ветер целые миллионы, — миллионы, обрызганные кровью пролетария!

Я ничего не ответил на это. Я чувствовал только одно, что для нас, русских рабочих, это — другой мир, другая планета, что у нас не этим наполнена жизнь. С таким настроением я вернулся домой. Долго не мог я заснуть, какая-то тяжесть была на душе. И только утром, когда раздался стук в дверь и пришла полиция, я сразу понял, что мое тяжелое состояние было предчувствием…

Арест

Открывается дверь, и входят четыре господина, одетых в штатское платье. Один из них заявляет, что он является главным комиссаром города и должен произвести у меня обыск. До обыска он хотел выяснить мою настоящую фамилию: он вынимает лист с наклеенной моей фотографией, под которой была подписана моя старая — до эмиграции — фамилия.

— Конечно, — говорит он, — это вы и теперешняя ваша фамилия фальшивая.

Я ответил, что разговаривать с ним не желаю, что раз он пришел делать обыск, пускай производит его, но только не прежде, чем даст проверить свой мандат на право обыска. При входе моего секретаря комиссар радостно заявляет:

— А!., вас-то нам и нужно! Вы ж, — обратился он ко мне, — заговорите в другом месте, если здесь отказываетесь.

Я спокойно сидел на своем месте и лишь после того, как он показал мне свой мандат, я раскрыл перед ним свой чемодан. Все четверо буквально набросились на него и перерыли в нем все; конечно, они ничего не нашли, кроме нескольких книг. Как все охранники, ни черта не смыслящие в литературе, они с большим подозрением отнеслись к двум книжкам; это были: «Мать» Горького на французском языке и книжка знаменитого французского поэта Верлена. Первая из них показалась подозрительной потому, что она была написана Горьким, которого они считали большевиком, вторая — потому, что была из Парижа и в рукописном виде; им казалось, что это писано моей рукой и, наверное, революционного содержания, так как я читаю Горького. Около 20 минут рассматривали они эту книгу и только тогда, когда я расхохотался, они поняли, что делают глупость.