Под знаменем большевизма. Записки подпольщика

— Вы, французы и представители власти республиканской, и не знаете своих талантливых поэтов! — сказал я.

Ответом было злое бормотание. В конце-концов комиссар приглашает нас обоих следовать за ними.

— До тех пор, пока я не узнаю из Парижа, что с вами делать, вы будете сидеть в участке, — сказал комиссар. — Я удивляюсь, как вы могли проехать французскую границу, когда там при проверке вашего паспорта должны были арестовать вас. Еще в январе по всей границе разосланы ваши фотографии с приказом, в случае вашего переезда, арестовать вас.

То, что я раскрыт, было несомненно, но была ли здесь серьезная провокация или случайность, — я еще не знал. Вот почему я решил отказаться от всяких показаний. Мне нужно было выяснить, какие материалы имелись против меня.

А покуда нужно было постараться освободить моего секретаря. Только на свободе она могла действовать: найти от комитета партии защитника, исполнять все мои поручения. Для своего оправдания она должна была сказать на допросе, что была моим секретарем только по коммерческим и литературным делам. Доказать ей это было легко, так как она прекрасно владела несколькими языками и уехала из Парижа со службы по болезни. Ее быстро освободили, а меня повели к прокурору этого города.

Жандарм ввел меня в кабинет к одному толстому суб’екту, похожему на свинью. Он показал мне мою фотографию и начал уверять, что хорошо знает, кто я и какова моя фамилия. Он предложил мне подписаться, от чего я решительно отказался.

— Что же, — говорит он, — нам ваша подпись не нужна, вы и так будете сидеть. И если нужно будет расстрелять — расстреляем и без этого.

— Ваши руки коротки, чтоб меня расстрелять, — сказал я.

Тут он не стал больше со мной разговаривать и быстро передал меня следователю, который грубо и нахально начал меня допрашивать. Когда я в резком тоне заявил ему, что его труды напрасны, что говорить с ним я буду тогда, когда захочу, — он не выдержал и крикнул жандармам, чтоб они меня взяли. Жандармы грубо схватили меня, вывели из кабинета и бросили в какую-то темную, узкую комнату. Здесь было настолько тесно, что нельзя было сделать ни одного шага, чтоб не наступить кому-то на ноги; оказалось, что здесь были еще 2 заключенных, попавших сюда по уголовным делам. Часа через два меня вывели, надели ручные кандалы и в тюремной карете повезли в тюрьму.

Просидев долгие годы по царским тюрьмам, я думал, что во Франции, после разрушения Бастилии, после великих революций, тюремная жизнь гораздо легче наших. Но с первого же дня моего заключения я почувствовал, что между царскими и «настоящими» французскими тюрьмами — разница небольшая. В царских тюрьмах подследственный мог получать книги, пользовался небольшой прогулкой во дворе, дышал чистым воздухом. Здесь же, сидя почти 4 месяца, я находился на уголовном режиме. Около 4 месяцев я почти не дышал свежим воздухом, почти не видел книг, кроме тех, которые выдавались по одному разу в неделю, с самым пошлым содержанием, где вдобавок нехватало половины страниц. Почти два месяца добивался я здесь разрешения на приобретение словаря и учебника. Заставляли рано ложиться спать. Перед сном нужно было раздеться и вынести свои вещи в грязный коридор. За каждую мелочь бросали в карцер. Невинных рабочих, попадавших случайно за какие-нибудь пустяки, неимоверно избивали.

Я и теперь еще внятно слышу крики избиваемых. Это был не обыкновенный крик, который можно услышать на улице, это были нечеловеческие вопли. Я старался всегда зажимать уши, чтоб их не слышать. Такие безобразия происходили у нас в России только в царских каторжных централах.

Надзиратели служили здесь по 20–25 лет. Некоторые из них были типичными садистами. Какое громадное удовольствие испытывали они, избивая заключенных, видя их страдания. В таком состоянии приходилось ежечасно, ежеминутно думать о том, что, может быть, долгие-долгие годы придется гнить в этой тюрьме. И мне казалось, что я скорей соглашусь быть расстрелянным, чем жить при таком гнусном режиме, где руководители называют себя «культурными» и на русских смотрят, как на дикарей.

Находясь в тюрьме, я вел дневник, — конечно, в него я помещал не все. При широком освещении вопросов он мог бы служить хорошим материалом против меня. Потому я был краток. Хотя арестован я был 7-го мая, но записывать начал лишь с 11-го, — до какового числа не мог достать ни бумаги, ни чернил. Вот несколько выдержек из дневника, дающих понятие о том, что я пережил за время своего заключения в республиканской французской тюрьме.

Тюремный дневник

С 7 по 11 мая.