Под знаменем Сокола (СИ)

Лютобор глянул на побратима, и в его переливчатых глазах смешались снисходительная усмешка и боль:

— Коли мои предположения насчет Мстиславича верны, не пришлось бы нам с тобой, брат, класть требу Перуну совсем в другом месте! Главное, чтобы Ратьша нас не опередил!

Вербное воскресенье

— Дяденька Анастасий! Посмотри, еще ломать?

— Хватит, милый! Нам же не печку топить, а только дом украсить.

— А я думал, мы с этими ветками веснянки петь по избам пойдем! — с улыбкой отозвался, передавая ромею охапку благоухающих пушистых ветвей, удобно расположившийся в самой гуще ольшаника, бедовый внучок премудрого волхва Тойво. — У нас в мерянских селах их всегда последний раз на праздник Весеннего Полнолуния поют, а ветками вербы и ольхи стегают спящих на лавках детей!

— Стегать детей! Это еще зачем? Какой-то очередной варварский обычай? — удивился Анастасий, бережно перевязывая бечевой унизанные нарядными золотистыми почками ветви, — И что, дети не против?

— Зачем против! — не понял Тойво. — Это же для здоровья, и чтобы быстрее росли. Когда у твоей сестры и ее воеводы дети появятся, скажи, чтобы они их тоже каждую весну вербой хлестали. Верное средство!

Анастасий мысленно улыбнулся, представив, как будет звучать в его устах подобное предложение, и поискал глазами сестру. Феофания стояла на пригорке в окружении еще не пробудившихся от зимнего сна берез, соперничая с ними красой и статью. Запрокинув голову, подставив лицо лучам ласкового весеннего солнца, она улыбалась, как может улыбаться лишь женщина, впервые готовящаяся изведать священное таинство материнства. Анастасий еще ни о чем ее не спрашивал (знала ли она сама: маленькая Божья искорка, вероятно, едва только заявила о себе), но его наметанный глаз врача определял такие вещи безошибочно. Когда зимой в конце свадебного пира разбивали на удачу горшок из-под обрядовой каши, знающие люди, подсчитав черепки, нагадали им с Александром четверых: троих сыновей и девочку. Дай-то Бог, чтобы все добрые приметы сбылись!

Сейчас Анастасий уже с трудом мог представить, что всего год назад понятия не имел о том, что в этом мире у него где-то есть сестра, а в середине прошлого лета почти всерьез добивался взаимности девушки. Вещее сердце новгородской боярышни не допустило до беды, а настоятель храма святителя Николая в Итиле подтвердил верность ее догадок.

Анастасий вспомнил письмо отца Артемия (в нем наряду с радостным известием говорилось и о том, что Феофанию хотят за Булан бея поганого приневолить) и свою безумную поездку в Итиль, предпринятую вопреки здравому смыслу и всем уговорам хана Камчибека и госпожи Парсбит.

— Куда ты грядешь? Прямо в волчье логово лезешь! — сокрушался великий Органа. — Ну что ты там сможешь сделать, если даже наш Барс (так он звал Александра) здесь не в силах чему-либо помешать.

— Она моя сестра по крови! Стало быть, мне ее от злых умыслов и защищать!

Не зря он торопился, ох, не зря. Даже меняя постоянно лошадей, не оставляя времени на отдых и сон, он едва не разминулся с новгородцами. Отделавшись от Булан-бея и его эль арсиев, дядька Нежиловец и люди покойного боярина Вышаты Сытенич, уже собирались вывести ладью за пределы града, чтобы идти на выручку своей молодой госпоже. Выслушав его сбивчивое повествование, дядька Нежиловец вручил Анастасию боярский меч:

— Веди нас!

В той полубезумной вылазке и в последующие пару месяцев, пока Александр не окреп, Анастасий, человек сугубо мирного ремесла, по праву ближайшего родственника боярышни стал их вождем.

Ну что ж, теперь Феофанию никто к немилому замужеству не приневолит, а с Александром они прилепились друг к другу, точно две половинки жемчужной раковины. И все же, не переставая радоваться обретенному родству, в глубине души Анастасий жалел, что новостью о первенце в светлое Христово Воскресенье Феофания обрадует не его.

— Дяденька Анастасий! — Тойво выбрался из зарослей и теперь поправлял растрепанную ольховыми ветвями одежду. — А вашему Богу зачем нужна верба? Тоже для здоровья?

Анастасий с улыбкой покачал головой. Честно говоря, еще сегодня утром, когда Феофания, невзирая на все их с Инваром предостережения, засобиралась в лес наломать вербы для праздника Входа Господня в Иерусалим, Анастасий и сам не понял, при чем же тут верба. Постреленок Тойво невзначай навел его на ответ:

— Понимаешь, вообще-то в этот праздник принято приносить в храм во славу Господа вайю, пальму, как это сделали жители Иерусалима, возглашая хвалу, когда Он входил в их град. Но в этом краю пальму не вырастить даже твоему премудрому деду. Верба же, как ты сам говоришь, всегда распускается первой. Чем Господу не дар! Да и звучит созвучно — верба, вайя.

— Вайя… — повторил Анастасий мечтательно, вспомнив залитые теплым сиянием сотен свечей, украшенные пальмовыми и оливковыми ветвями гулкие своды храма святителя Николая в Ласити, расшитый крестами парчовый омофор деда-священника, возглашающего праздничный тропарь «Общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя, из мертвых Лазаря воздвиг Христе Боже…».