Под знаменем Сокола (СИ)

— Привыкай, краса моя, привыкай! Я теперь тебя никуда не отпущу! Вот оправишься от раны, сыграем свадьбу, а потом… — на этот раз он не стал договаривать, но глаза его загорелись знакомым ненасытным огнем, как всякий раз, когда он думал о шапке княжой.

— Отпустил бы ты лучше меня, — не имея сил перечить, взмолилась измученная девушка. — Разве тебе плохо с Войнегой? Она тебя любит.

Ратьша только рассмеялся.

— Таких, как Войнега, я могу найти сотни, а корьдненская княжна — одна! Отпустить, — он тряхнул головой. — Интересно, куда? Если к братцу Ждамиру, так я тебя и сам к нему отвезу сразу после свадьбы, а про Незнамова сына, — он возвысил голос, и глаза его сверкнули, — ты, голубушка, и думать забудь!

И вот теперь, когда рана ее начала заживать, Всеслава не находила себе места от беспокойства: скоро, ох как скоро братец-женишок притащит мещерского волхва-инятю или безо всякого обряда силком ее женой своей сделает! И что тогда? Правда, чай, не велит против мужа и слова молвить! А уж если муж почти благословлен родимым батюшкой, одобрен нарочитыми — и подавно. «Доверься тому, кто стоит рядом с тобой», — припомнила Всеслава отцовы слова, которые услышала, стоя у жертвенного костра в святилище великого Арво. За что, родимый, за что?

На лестнице раздались шаги. Кто там еще? Кто бы ни пришел, видеть не хочется. Да и кто может к ней прийти? Мстиславич, которому только и пожелать, чтобы во хмелю, скатившись с лестницы, голову расшиб или заплутал на болоте. Подруженька Войнега? Но о чем с ней говорить, коли для нее весь мир заканчивался краем Ратьшина плаща.

Был еще, правда, Анастасий, друг и заступник, который не только травами да отварами — словом добрым лечить умел. Когда терзаемая жестокой лихорадкой Всеслава не имела сил даже головы от подушки поднять, терпеливо, глоток за глотком, вливал ей в рот добрые снадобья, питье медовое. Прикладывал к пылающему челу лед, за раной следил, промоченные потом и кровью рубахи менял, так, что девица даже отучилась его стыдиться: какой может быть стыд между родными людьми. В тяжкие часы, когда все доступные земным врачам средства оказывались бессильны, а лихорадка злодействовала и лютовала, унося Всеславу прочь, куда-то туда, где вечный холод и мрак, он утешал бедную княжну рассказами о героях и чудотворцах, о страстотерпцах и целителях. А когда властитель нижнего мира, суровый хозяин зимы, совсем непохожий на доброго батюшку Велеса, протягивал к девице свои ледяные руки, он отгонял его пламенной молитвой и песнями доблести, с которыми его побратимы руссы шли на Крите в бой.

Но как только Всеслава пошла на поправку, ромея от нее удалили, заперли в клети, примыкавшей к кузнице, отдельно от других пленных, приводили лишь для перевязки раз в день в цепях, точно злодея, и наедине с девушкой не оставляли. Впрочем, цепей Анастасий словно бы и не замечал, подтверждая идею древних о том, что человек свободен, пока его дух не порабощен, и никакие угрозы или рукоприкладство, которым не гнушался в отношении ученого пленника Мстиславич, не могли здесь ничего изменить. Терпя все лишения плена, Анастасий не только никогда не жаловался, но еще и старался ободрить Всеславу:

— Все будет хорошо! — приговаривал он вместо заговора и молитвы. — Господь не оставит, мы обязательно выберемся, дай только срок!

Хоть бы Белый Бог услышал его.

— Позволишь ли, госпожа, басню послушать или песней сердечко потешить?

А вот о них-то она забыла. И их точно не станет гнать, и вовсе не потому, что ей так уж нужны их песни. Просто несчастные скоморохи, вся вина которых состояла лишь в том, что, польстившись на щедрые посулы Мстиславича, приняли в ватагу чужака, единственные, помимо Анастасия, сохраняли в этом разбойничьем гнезде что-то человеческое.

Ах ты, доля игреца, ни кола, ни двора, ни кола, ни двора, только воля дорога! Впрочем, как раз о воле бедные горемыки могли лишь мечтать. Покинуть приютившее их подворье они боялись, ибо знали: первый же разъезд доставит их на расправу светлейшему Ждамиру, если не вздернет на первом же дубу. Но и нынешнее их житье, когда им за объедки со стола и холодную клеть приходилось каждый вечер забавлять вечно пьяную орду, слишком уж напоминало плен. А ведь и старый поводырь, похоже, знавал лучшие дни, да и удалец Держко с его головоломными проделками заслуживал иных зрителей.

— Добро пожаловать, дедушка Молодило, — перебравшись на ложе и укрывшись меховым одеялом, пригласила старшего из скоморохов княжна. — А Озорник с тобой?

— Да куда же ему, косолапому! — с легкой укоризной сказал, поклонившись светлейшей пленнице, поводырь. — У тебя, госпожа, тут все так красиво и чисто, а он только все запачкает и разобьет. За ним пока Братьша присмотрит.