Подари мне краски неба. Художница

— Я расскажу тебе то, что заставит тебя изменить свое мнение решительно обо всем. Небось с пьяненькой Остроумовой болтала. А не благоухал ли там около нее отлично вымытый Лев Степанович? В пижамочке французской, с готовыми цитатками из Маритена. Знаешь, какая у него кличка в криминальных кругах? Сизый. Тьфу ты, ну ясное дело, не в криминальных, а, так сказать, в артистических, где артистизм имеет тысячу оттенков и все до одного они тяготеют к сизому такому цвету.

Наташа внимательно слушала Стаса, внезапно переменившегося. Он точно с цепи сорвался.

— Этот Лев был уличен в том, что чужие картины выдавал за свои. Тогда он откупился, отшутился, таким, мол, образом хотел сохранить от уничтожения и гибели произведения друга своего, рано умершего. Кстати, того звали тоже Львом. Бывают же совпадения.

— Да, я слышала, что он бросил заниматься живописью, хоть дарование имел незаурядное.

— Да сволочь он, — отмахнулся Стас. — Вот его незаурядность. Крайняя. Ни для кого не секрет, что в Остроухову я был влюблен. Разве только тебе было невдомек, как небожительнице. Но когда я узнал одну вещь, я немного взлетел. Лев Степаныч-то совратил Оленьку Остроухову в тринадцать неполных ее лет.

— Откуда эти жуткие и параноидальные сведения?

— Да он мне сам об этом и поведал. Чтоб я, так сказать, внутренне окреп. Он, ты знаешь, мастер отвратительных и мерзких признаний. Мне же он и рассказал, что Оленька терпеть его не может, третирует, паразитирует на нем и тому подобное. Вот для чего нужны человеку, хотя бы сизой масти, такие откровения? А? Татка?

— Наверно, он шизик. А нормализуется только на этой вот противоестественной стезе. Черпает силы. То-то я думаю, как это он, такой важный исследователь живописи …дцатого века, так лихо умудрился отсидеть? — невозмутимо отвечала Наташа, уписывая лосося, баклажаны, бутерброды с икрой и запивая все это реликтовым, но свежим пивом.

— Татка, ты как-нибудь представляешь страну Парагвай?

— Не-а, разве что через текилу, которой ты нас с Остроумовой потчевал год назад.

— У Левы Степановича там преогромный особняк на побережье. Уже лет десять как. Мои агентурные разыскания этим не исчерпываются. Его мерзопакостная жена имеет особнячок чуть поменьше в Англии.

— Ты завидуешь, Стас. Ревнуешь. Мужичонка он говенный, но сообразительный. Вот и купил сооружения, в которых все равно нечего ему делать. Разве что перелистывать порнографические журналы. Говорят, он объехал весь мир. Для этого была нужна определенная ловкость все же. Смекалка, знание людей. Как ни крути, он какой-то, я бы сказала, лидер в своем поколении. Молодежь к нему, опять же, тянется. Остроухова, например, ты, Леон твой, даже этот чудовищный Сашка Антиквар. С чего бы такая честь сизому Леве престарелому?

— Денег у него до хрена и еще сорок чемоданов, Татка. Ты вот думаешь, что одна ты такая гениальная?

— Да ничего я не думаю, — рассердилась она, — ты мешаешь мне наслаждаться вкусной и не очень здоровой пищей.

— Лев Степанович уже лет двадцать, по меньшей мере, торгует поддельными полотнами. Это такая теневая индустрия звезд. Бабки отстегиваются нехилые, ребята довольны до поры до времени. А потом как-то сами по себе и растворяются. Кто допился до гробовой доски, кто из окна вывалился в состоянии депрессии, кто под автомобиль попал на совершенно пустой дороге. Не думаю, что Сизый причастен к этим трагическим происшествиям. Это происходит как-то само собой.

— Мне, Стас, нетрудно поставить себя на место любого из них. Ты прав, это происходит само собой. Стало быть, Лев Степанович своего рода гений. Он окружает человека непрошибаемым одиночеством и делает потом с ним все, что захочет. То есть в какой-то момент звучит не слышный никому приговор. И ни художника, ни человека. Так за все это время никто не причинил ему серьезных неприятностей? Я что-то не верю. Уж очень он сизый, Стас.

— Бронбеус твой пытался с ним бороться, только это бессмысленно. Единственное, чего он добился, — это то, что Лев Степанович в институте не преподает и книжка его у нас не изучается. Бронбеус себе сердечную болезнь заработал, да и сам из института уходит. А Лев Степанович на плаву и всегда прав окажется, помяни мое слово. И за границу едет он, а не Бронбеус.

— А ты хочешь его место занять?

— Пур ква па, как говорят французы.

— Лучше тебе картинками дилетантскими торговать на Арбате, чем сделаться Львом Степановичем.

— Понимаешь, Татка, а ведь по гамбургскому счету — учиться деловой хватке просто не у кого. А вот у него — можно.

— Может быть, ты из ревности какой или злости наговариваешь на не повинного ни в чем старого мудака?

— Может быть, — засомневался Стас. — Да хрен с ним. Он скоро уедет. Навсегда. Вместе с этой Остроуховой, Толиком, которого он специально изобрел для нее. В общем, вся эта подлая шайка тоже растворится в сумерках Европы. А свалить они могут буквально на днях. У них уже билеты до Дюссельдорфа. Для начала. А там они все разбегутся.

— Откуда ты все это знаешь?