Подари мне краски неба. Художница

Наташа вышла из подъезда и побрела без цели, без смысла, только чтобы куда-нибудь идти. Что она может предпринять сейчас? Идти ей некуда. В мастерской этот фавн засел, ее дожидается, явно не для того, чтобы об искусстве с ней говорить. В разгромленную квартиру? Нет… Одно воспоминание об этом, в кепочке, которого «они» называли «жучок», приводило ее в содрогание. Да и, верно, там дожидаются уже псы этого Киргуду. А от мастерской ее никто не выслеживал пока… Пока…

Сейчас все стало неверно, зыбко, все готово измениться вот в следующую же секунду, и не в лучшую сторону.

Наташа забрела в скверик, присела на скамейку. На качелях качались дети, звонко перекрикивались:

— А я выше тебя взлечу!

— Нет, я!

— А у меня все равно всех выше получилось.

Младенцы мирно посапывали в колясочках, а их мамы вели оживленные беседы друг с другом, наверное, обсуждали предстоящее приготовление ужина к возвращению мужей с работы. Так было здесь уютно, по-домашнему, что захотелось плакать. Она вспомнила недосягаемых д ля нее Тонечку и Васеньку, и ей стало совсем тошно. Она поймала себя на мысли, что это «нет, я!» и «всех выше получилось!» — восклицания братишки, и вдруг мимо нее проехал велосипед без седока. Маленький трехколесный велосипед, на таком она каталась, когда ей было столько, что даже припомнить мир, соответствующий прожитому времени, было невозможно.

Наташа пригляделась к велосипеду, — ну точно, он такой же, только резиновый огромный клаксон надет на одну из обтянутых резиной ручек, да спицы, во избежание попадания туда детских пальчиков, обтянуты пластиком. Пожалуй, и колеса потолще. Ну конечно, ведь в те годы резина была особенной, промышленной, из нее же изготавливались шины для огромных, нужных государству машин. А эти большие, нарядные колеса, какого-то оранжевого цвета, совсем из другой резины, именно из той, из которой должны делаться колеса маленьких велосипедов и игрушечных машин.

Велосипед, словно услышав ее признательность, остановился, повернулся к ней мордой, подъехал и встал, упершись рулем, как рогами, в колени Наташи.

— Ребенку, которому едва исполнилось три года, — услышала она, — подобные испытания противопоказаны.

— Да вы, никак, из продвинутых? Ценю вашу смелость… ценю вашу смелость… но пожалейте будущее ребенка…

В разрывах плотно-резинового, с привкусом оранжевой именно резины пространства Наташа уловила, что это речи мамочек с колясками, располагавшихся в нескольких шагах. Но все они были неимоверно далеко именно потому, что располагались рядом.

«…Вашу смелость, вашу смелость»… — звучало в ее мозгу одновременно надменно и даже цинично и в то же самое время спасительно.

«Хоть что-то осталось», — подумала она, на несколько мгновений осознавая реальность происходящего с ней сейчас.

Вместо странного велосипедного руля, внезапно отвернувшегося, она уткнулась в собственную и настоящую сумочку, чувствуя себя рыжей белкой, склонившейся к орехам. Она обнаружила, что совершенно нет сигарет, и следом за этим решила проверить кошелек. Денег оставалось только на телефонную карту, пачку «Голуаза» и бокал мартини. В том, что она выпьет этот бокал, она не сомневалась.

Наташа аккуратно отодвинула велосипед, стараясь не причинить ему беспокойства, встала и направилась к ближайшему бару, который находился рядом со станцией метро в недрах большого магазина «Перекресток», работающего круглосуточно.

В сумерках полупустого бара она выбрала самый темный уголок и водрузила на нос солнцезащитные очки.

Сейчас она даже в случайном бармене готова была увидеть преследователя.

Он появился сразу. Наташа даже не поняла сперва, что это бармен, исполняющий роль преследователя. Она сжалась, потом набрала в грудь воздуха, надулась и произнесла фразу, которую после не смогла бы воспроизвести в состоянии самого крайнего испуга, это был языковой шедевр, представляющий самое крайнее изумление иностранки перед сумерками чужой страны:

— Мар-ти-ни… Йес? — Интонация вверх. — Я не-фа-шно говорю русский. — Интонация вниз. — Ан-дестенд? — Интонация резко вверх.

Ошарашенный бармен переступал с ноги на ногу и явно не знал, что ему предпринять в этой ситуации.

— Мартини с тоником, чистый?

— Мартини с тоником, то е-е-есть с тоником. — Наташа ответила быстро и чисто. Бармен еще более удивился и собрался было немедленно бежать — выполнять заказ, но Наташа его остановила: — Цига-ретт, «Голуаз», плыз, энд э-э-карта, оф телефонн.

— Понял, мэм, — почему-то ответил бармен очень испуганно и исчез.

Наташа поняла, что вляпалась, что образ свой надо было продумать заранее. Поэтому, когда бармен вернулся с подносом, на котором стоял высокий бокал, на три четверти наполненный мартини, лежала синяя пачка «Голуаз» и телефонная карта, она заговорила с ним на чистом английском.

— I am sorry, do you speek English?

— Yes, I do! — обрадовался бармен наконец разрешившемуся недоразумению.

И Наташа поведала ему страшную историю о том, как она заблудилась в этом огромном городе, где у нее нет совершенно никого, ни папы, ни мамы, ни любимого американского дядюшки.